Рецензия на повесть «Красное на остром, или Опоздание Бога Войны»
Есть книги, которые пугают, а есть тексты, которые пугаются. Они не могут остановиться, не могут определиться, кого же им следует страшить. Себя? Читателя? Автора? И так, вертясь, стараясь угодить всем подряд – они теряются, упускают то, чего так хотели добиться, и пропадают в самом старом и самом страшном из адов – аде неопределённости.
«Красное на остром или опоздание Бога Войны» – далее, «Опоздание» – представляется ужастиком, страшилкой, что пугает неизвестным и неизвестностью. Пугает и делится на четыре названные части. В первой – подготавливают, во второй – стращают, в третьей – надламывают, в четвёртой – упокаивают. И, в целом, это и вправду работает. Старуха с косой убивает. Собаки с человеческими руками вместо лап кусают. «Стальной червь» переворачивает землю под героями. А «Сорокопут» – тот самый всегда опаздывающий бог войны, как понятно из названия – собирает дань. Но... всегда должно быть какое-то «но», правда?
Вот и тут это самое «но» не обошло текст стороной. Теперь уже Тимофея Николайцева.
Да, в «Опоздании» солдаты везут военный лом, встречаются со смертью, играются со смертью, сражаются со смертью и в конце концов находят смерть. Но находят случайно и, честно говоря, неспортивно. В игру самой смерти вмешивается бог и, фактически, крадёт героев. Но не чтобы спасти, нет. Чтобы поиграть, как с куклами. Чтобы автор смог поклониться в пол Дэну Симмонсу. Чтобы смог прощупать границу, которая разделяет «оммаж» и проклятое всеми богами, местным богом смерти в том числе, фанатское произведение. В народе – «фанфик».
И с каждым годом линия эта всё зыбче и зыбче. И лишь пристойный, местами отличный, местами великолепный язык выделяет «Опоздание» на фоне болота современной, пусть сетературной, но словесности.
Тут нет присущего плесени современного русскоязычного литпроцесса «высокого канцелярита» и его непременных отглагольных существительных, от которых рыдаешь кровью. Тут не путают «глухо» и «гулко» и не нажимают на курки. Тут всё ещё есть то, что русский язык стремительно теряет – живость.
Но текст не идеален. Потому, как «угол подъёма был приличным», а «сухая обморочная трава», этот «мелколиственный зелёный фарш», что «обморочно рушился вниз», «источая запах плесневелого супа», «прогоняя волнами по позвоночнику противоречивые сигналы», «оказывался в верхней части своей траектории», где был «шустрый кольцевой огонь, явно пороховой природы», который «сделал ещё несколько стригущих движений». Нет. В тексте оно не подряд, в тексте оно не вместе, но в тексте оно выглядит лишним, пришлым, чужим. Это – речевой сор. Невыловленные блохи. Прыщи, что портят красивое, свежее лицо. Ведь предложения можно было перестроить, конструкции – переделать. И «суп» бы запах, и «противоречивые сигналы» стали бы «приступом», и «верхняя часть траектории» превратилась бы в «вершину» или во что ещё. Но идеальных вещей не бывает.
Поэтому с некоторыми вещами нужно просто смириться.
С некоторыми, но не со всеми.
Потому что в литературе, как и в готовке, важно соблюсти меру: не пересолить, не переперчить, добавить ровно столько слов, сколько нужно для украшения, без превращения в словесную мешанину.
В «Опоздании» с этим... странно. Местами до ужаса точные, но местами чрезвычайно переперчённые описания. Много, очень много, непозволительно много прилагательных, конструкций и уточнений. Словно это и не проза вовсе, а «фордит», что отпал с конвейерных полозьев, по которым движутся совершенно ломающие ритм отступления: про Хиппеля под Монтегю, про похороны Императора, про знакомство с Утцем, про девчонку, что танцует в прожекторном свете для солдат, а потом раздвигает ноги для начальства в офицерской палатке.
Да, они нужны. Да, они раскрывают персонажей. Но нет, они напрочь ломают ритм произведения.
Потому, что это можно было подать ловчее, изящнее. И вместо большущего одноабзацного отступа, что «не было отсюда выхода, не было надежды [...] угрюмая гвардия шла за покрытым цветами лафетом, когда везли хоронить последнего Императора [...] без гроба, разве что сама церемония была не по солдатски пышной и торжественной [...] Император не окажется буднично и просто погребён, он словно исчез в безоблачном небе, растворился в нем, пропал, [...] но Мигол и все остальные — смотрели, перешёптываясь, как знамёна ползут все ниже и ниже [...] когда руки людей внизу у флагштоков их коснулись, то знамёна перестали трепетать, повисли немощно и вяло [...] такие же неловкие, но всё более и более набирающие силу с каждым движением [...] выносят за край полотнища, на котором плещется и пузырится этот неистовый проекторный свет [...] он стоит, как положено — ладони на бёдрах около ремня, кобуры на этом ремне ещё нет, потому что рядовым не положено, кобуру он получит позже [...] после того, как это неожиданное окончание войны вдруг начнут называть Победой и запретят хождение имперских марок [...] и усатые незнакомые морды, он потерялся среди этих морд — не знает куда идти и что делать...», который, к слову, и уж простите за каламбур, длится почти шестьсот слов, изобрести что-нибудь... элегантнее. Но... Всегда должно быть ещё какое-то «но», правда?
Поэтому следом, и сразу, идёт отступление на тысячу шестьсот шестьдесят восемь слов. Одним абзацем, где «лицо его водилы... перекошенное страхом и черными теням — возникло вдруг, словно высвеченное молнией, но сразу смялось и полетело в прошлое, уносимое туда листопадом взбесившейся памяти», и прочее, прочее, прочее... вплоть до момента, в котором «щуплому водиле поручили новый тягач». И всё это в мире, где только-только отходят от былой войны. В мире, куда пришёл мир. И, казалось бы, «Опоздание» следует духу ремарковского «Возвращения» с его моментами, когда «мы начинаем верить, что мир в самом деле наступил», но «в глубине души мы все время боялись внезапного приказа повернуть назад и снова идти в окопы: к хорошему солдаты всегда относятся с недоверием, и правильней с самого начала рассчитывать на худшее». Когда солдаты вновь чувствуют «ветер без порохового дыма и без вони газов» и возвращаются домой, где «вспаханная, жирно поблескивающая, крепко пахнущая земля, и лошади, запряжённые в плуги», а теперь вновь «без винтовок», словно «вернувшиеся на родину пахари, пахари в солдатских шинелях». И глубокое разочарование революцией, «ибо весь этот переворот лишь лёгкая рябь на поверхности воды. В глубь он не проникает. Какая польза от того, что один-два руководящих поста заняты новыми лицами?» И непередаваемое удивление, оттого, что «танцовщица оделась» и «в пальто и шляпе она совсем другая», ведь «только что она была как гибкое животное, а теперь такая же, как все. С трудом верится, что каких-нибудь несколько тряпок могли так изменить её. Удивительно, как даже обыкновенное платье меняет человека! Что ж сказать о солдатской шинели!»
Казалось бы. Именно, что «казалось бы». Ведь чем больше приглядываешься, тем явнее выпирает, неопределённая альтернативность мира, где тягачами возят бронированный лом. Но альтернативность альтернативности рознь. Можно пойти по юнгеровскому пути и, опираясь на былое, выстроить картину настоящего, которое так и не наступило. Подвести к тому, что пусть хоть «отставной кавалерист являет собой удручающее зрелище посреди большого города, где не осталось ни единой лошади», пусть кавалеристы и «носили великолепные пёстрые мундиры, гордились ими, блистали в них», вот только противника они «больше не видели». Технически прогресс уничтожил кавалерию, но дал жизнь новому. Героя пересадили в танк, где «было тесно, жарко и шумно, как будто сидишь в котле, по которому кузнецы колотят молотами. Пахло бензином, машинным маслом, резиной, палёной изоляцией и асбестом, а после выстрела – порохом. [..] Это был совсем не один из великих дней кавалерии, о которых рассказывал Монтерон. Это была работа с раскалёнными машинами, невидимая, бесславная, как смерть в огне, от которой никуда не денешься, как сожжение на костре». Герой «содрогался от отвращения: до чего же дух человеческий беспомощен перед властью огня, но это, должно быть, заложено глубоко в нашей природе», но, вместе с этим, признаётся, что «были, конечно, азарт и привлекательность в этой нескончаемой череде моделей, сменяющих друг друга, новых и устаревших, в этой утончённой игре вопросов и ответов, в этом соревновании гениальных голов». Он долго «был этим увлечён, особенно когда работал в танковой инспекции». И, как Мигол с Утцем, попал в нестандартную, вселяющую ужас ситуацию. Правда, вместо смертельной – во всех смыслах – засады обнаружил, что хоть и попал в сад, где всё вокруг «усеяно отрезанными ушами», но попал на собеседование, а не на собственные похороны.
Но это лишь один, из всевозможных путей. Ведь можно было пойти, пусть будут не к ночи помянуты, путём Стругацких с их «Парнем из преисподней» и совершенно альтернативным миром Гиганды. С её бронеходами, что «плюют огнём и расходятся в боевой веер». С её медпунктом, где «висела бело-зелёная тряпка на шесте». С её «Котом», который «есть боевая единица [...] способная справиться с любой мыслимой и немыслимой неожиданностью». И всем, всем, всем, всем остальным.
Можно было, но Т.Н. так не сделал. Поэтому проблема «Опоздания» системна. Его мир – подвешен. Тут и Шампань. И Урум. И рупии. И отречение Императора. И «дюралевые» самолёты. И разобранные рельсы со сгнившими шпалами. И взрыв новой бомбы, которая «обуглила берега и испарила половину моря, вместе с рыбами». И гусеничные ленты, видимо, от потомка «Сен-Шамона» или британского «Марка». И табличка, где «первая [буква] вроде смахивала на латинскую «G», последней определенно была «N», и ещё что-то похожее на «R» болталось где-то примерно посередине».
«Опоздание» не определено ни временем, ни страной, ни участниками. В нём нет ни чистого вымысла, ни заземления духом и технологиями.
«Опоздание» болтается между всем и сразу. Будто пытается угодить всем и сразу, но, в первую очередь, конечно же, себе. Но за двумя зайцами побежишь – ни одного не поймаешь. Так и здесь.
Автор потерял концовку. Она, как кровь, как песок, как свежевынутая, разбитая, разрыхлённая гусеничной лентой земля, просыпалась. Утекла сквозь пальцы. И вместо громогласной точки – будь то смерть (героев ли, самой Смерти ли) или спасение (чудесное ли, закономерное ли – на это были все шансы) – Т.Н. выводит на сцену того самого опоздавшего бога. Того самого «Сорокопута», который, сюрприз-сюрприз, оказывается симмонсовским «Шрайком». Ну или чем-то очень, очень-очень, очень-очень-очень на него похожим. Да и само «Опоздание» резко превращается в нечто, что лежит на самой границе сред. В тексте появляется шипастое «Древо», «Шрайк», «скачки во времени и пространстве». Всё то, что описывает Симмонс в своей тетралогии.
Так где, повторюсь, грань между оммажем и бездумным фанатствованием? Почему, в очередной раз, то, что начинается пристойно – заканчивается пшиком? У меня нет ответа.
Впрочем... многим он и не нужен. Многим достаточно живого языка, чувства обречённости, т.н. «атмосферы» ужаса и всего того, что Т.Н. может дать в своих текстах. Может и даёт.
В конце концов «Опоздание» всё ещё на порядок лучше любого представителя современной премиальной русскоязычной прозы, которая, как местная Инночка, насаживается то на мокеевско-васянковско-пустовские «сопли в сахаре» «радость в гриппе», то на самсоновско-гиенашвильско-сорокинские исторические недержания ни за землю, ни за норму, ни за причинные, прости Господи, места.
Т.Н. проделал большую работу. В «Опоздании» есть персонажи, которым можно, и не стыдно, что самое главное, сопереживать. И в нём есть язык, наш русский язык. Тот самый русский язык. А это, в наше неспокойное время, уже многого стоит.
Поэтому и почитать «Опоздание» лишним не будет.