Рецензия на роман «Рождение экзекутора»

Я хотел бы поцеловать тебя. 

А цена этого поцелуя — моя жизнь. 

И теперь моя любовь бежит к моей жизни 

С криком: «Как дешево, давай купим!»

Руми

I’m Mr. Meeseeks, look at me! 

«Рождение экзекутора» — неоднозначное, идейно многослойное произведение, которое по мере чтения множество раз приводило меня в ужас. Собственно, к ужасам жанрово я бы этот роман и отнесла. Потому что декорации лейтмотива можно при желании легко поменять, а ужас при этом никуда не денется.

Главная героиня романа (на первый взгляд) — совсем юная барышня, у которой много имен и обличий. Одно из них говорящее: императорская Крошка. Не столько незначительная, сколько крайне не самостоятельная мелочь, не принадлежащая самой себе. Ничтожная часть чего-то огромного, которой отказано в автономном существовании.

По мере чтения выясняется, что главное действующее лицо — все же не она, а ее создатель, император Джи. Джи — ажлисс, он гипотетически бессмертен благодаря технологии ловли души в кристалл под названием крилод. Он управляет империей вселенских масштабов и обладает феноменальными телепатическими способностями. Кажется, что вот оно, счастье: живи как хочешь и дай жить другим. Однако император откровенно не знает, что делать со временем, которого внезапно стало слишком много. Его преследует страх быть свергнутым (отвергнутым? никому не нужным?) и душит паранойя. Наконец в попытке проконтролировать стопроцентную гарантию своего воскрешения Джи предпринимает попытку вырастить ребенка.

Девочку. Крошку.

Вырастить ее таким образом, чтобы начисто стереть ее личность и стать для нее божеством. Единственно возможным солнцем, вокруг которого вращается не только её жалкая душонка, но и весь остальной мир. И если на жизнь императора вдруг свершится покушение, то девочка эта, не зная, что делать со своей свободой, отыщет душу своего бога в тайнике, спрятанном от глаз врагов, и перенесет ее в новое тело.

Джи — невероятно жестокий бог. Жизнь Крошки рядом с ним полна невыразимого страдания. Но жизнь без Джи… О, этот ужас ей страшно даже вообразить! Чтобы спрятаться от этого страха, Крошка молится Джи, растворяется в его сознании без остатка, по-детски наивно, полно и искренне распахиваясь навстречу любым его изуверским желаниям.

Для Джи же этот ребёнок — очередной проект под названием «экзекутор». Шестой по счету и на этот раз, вроде бы, успешный. Де-юре экзекутор — правая рука императора, настолько могущественная, что в ней сосредоточена вся исполнительная власть империи. Де-факто же Крошка бесправная рабыня чужих страстей, а главное — гарантия бессмертия Джи, готовая отказаться не только от жизни, но и от смерти ради того, чтобы мир продолжал вращаться вокруг её бога.

Итак, Крошка по замыслу императора обязана усвоить всего две вещи:

1. Существование рядом с Джи — сущий кошмар, пропитанный болью и страхом.

2. Но без него все будет ещё хуже. Без него мир невозможен. Без него невозможно вообще ничего. Он и есть та самая черепаха, плывущая в водах Хаоса и несущая на могучей спине и слонов, и земную твердь, и всех её обитателей.

Для исполнения задуманного Джи приходится дать Крошке неординарную силу. И одновременно буквально и метафорически (часто с нечеловеческой жестокостью) внушить ей, что без него она — ничто. Глава за главой император правой рукой дарует ей все большее могущество, а левой, без анестезии и наживо, отсекает от Крошкиной личности живые, трепещущие кусочки. Заставляет смотреть на их агонию, шепча на ушко: «Только во мне обретешь утешение. Я — единственный, кто может терпеть рядом с собой такого чудовищного урода, как ты».

Такова одна из схем эмоционального насилия в семье, где ребёнка заводят не по любви, а из чувства долга. В такой семье ребенок обязан служить родителям и исполнять их волю — вместо того, чтобы исследовать себя и утвердиться в уникальности собственной личности.

Джи олицетворяет собой родителя-абсолюта, для которого дети — не отдельные люди, а продолжение его эго. В процессе дрессировки Крошки он часто и умело использует эмоциональные качели, соединяет наслаждение и боль, внушает вину и стыд и обрушивает на нежную детскую психику чудовищный объем газлайтинга — чтобы сформировать у девочки представление, что за пределами Джи не существует ничего. Даже вакуума.

Именно так император рассчитывает заручиться верностью своего экзекутора.

Можно возразить: мол, ребёнок мог бы убежать от такого изверга — но бегство от Джи невозможно. Как невозможно ни одно полноценное бегство от родителя-садиста. Невозможна даже смерть — даже она не избавит от навязанного долга! Потому что в кармане у Джи припасен Крошкин крилод…

Bene, тогда ребёнок мог бы устроить бунт — но в том-то и закавыка: во вселенной Джи каждый бунт Крошки уже заранее предугадан императором. И как раз и составляет часть его дьявольского плана по уничтожению ее детского естества. Чтобы бунтовать, нужно на что-то в себе опираться — на что-то глубинное, очень личное, не принадлежащее больше никому — и тогда это что-то становится хорошо видно Джи, который возьмёт это что-то за руку, отведет в пыточную и медленно снимет с него кожу.

Как тут не вспомнить поговорку: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца»? Крошка навечно обречена на второе. Выхода нет. Ведь если ни побег, ни противостояние невозможны, остаётся лишь смирение и депрессия. В итоге Крошка все глубже падает в диссоциацию, расщепление и пограничное расстройство, чтобы выжить — и одновременно на радость Джи приближается к цели, для которой была рождена на свет. Ни одно из её имен ей не принадлежит — более того, император делает так, чтобы Крошка по той или иной причине ненавидела каждую свою личину.

Ненавидела — и отчаянно нуждалась в тех жалких клочках самой себя так же сильно, как ненавидела бы и нуждалась в своём боге. В своём императоре. В родителе.

Крошка — воплощение идеального ребёнка. Удобного, но не живого. Император-бог заставил её поверить в то, что любовь никогда не даётся даром, поэтому Крошка стремится заслужить любовь любой ценой (или в крайнем случае заменить её синтетическим суррогатом). Никогда она не будет достаточно хороша для того, чтобы кто-то любил её просто так, за факт её существования. Поэтому боль — неизбежный спутник ее жизни. А наказание (в том числе и самонаказание) помогает вернуть расположение отца. И окончательно не съехать с катушек.

Так бывает, когда родитель растит ребёнка ради собственного бессмертия, ради того, чтобы так или иначе продолжить самого себя — и здесь не так уж и важно, какого рода бессмертие имеется в виду: физическое, генетическое или социальное. Важно, что в результате такого воспитания создаётся не личность, а инструмент.

Поэтому взаимодействие Джи и Крошки мне очень сложно назвать воспитанием или даже дрессировкой. Только доминированием и аннигиляцией.

«Рождение экзекутора» — детско-родительская психологическая антиутопия. Она напоминает нам о том, что здоровая любовь родителей к ребенку может принимать самые разные формы. В том числе и горькую форму потери, когда дело доходит до взросления и сепарации. Не всем понятно, что это вообще за зверь такой; многие вообще думают, что сепарация — это акт добровольного отречения родителя от своей родной кровинушки. Но так ли это на самом деле?

Безусловно, функция родителя в раннем детском возрасте — заменять личность ребенка своей. Но чем старше ребенок становится, тем больше такое слияние переходит в опору, а потом и вовсе в общение равного с равным, личности с личностью. Разности с разностью. Ведь только общаясь с теми, кто от тебя отличен, можно по-настоящему обогатиться.

Мы нужны нашим детям и в пять лет, и в пятнадцать, и в пятьдесят пять, что делает родительство неисчерпаемым ресурсом человеческих отношений. Родительство — это умение разглядеть индивидуальность в маленьком хрупком тельце, которое пока что полностью от тебя зависит, и виртуозно подбирать нужные механизмы взаимодействия на каждом этапе взросления, чтобы потом вместе с ребенком исследовать этот необъятный, удивительный мир. В ключе исследователя жизни сепарация никогда не станет равна отречению. И ребенку легко и радостно будет возвращаться в родительский дом, где на кухне с мамой и папой можно и пирожков налепить, и получить поддержку в трудные времена, и увлеченно поспорить о том, как именно зарождалась Вселенная.

Роман также можно назвать и философско-политической притчей. В пятнадцатой главе читатель сталкивается с явлением теодицеи, поданной в форме детской сказки. В сказке бог (читай Джи) старательно искореняет из людей зло, но по факту уничтожает в человечестве зерно свободного выбора и самоопределения в вольных процессах — а это и есть главное качество, в котором человек должен равняться на бога. Поэтому вместе со злом цивилизацию, во главе которой стоит император-бог, постепенно, один за другим покидают и добро, и красота, и ум, и искренность, и все другие человеческие добродетели, которые возможно приобрести только с жизненным опытом: совершая ошибки, анализируя результат и как следствие выбирая в будущем другие пути. Или их не выбирая.

Читая роман, я все удивлялась, почему до этой главы на протяжении книги добрых и светлых людей в ней было так мало. После сказки удивляться перестала. Все закономерно. Если под видом заботы отобрать у людей свободу выбора, то человеческий ум погрузится в лень и тьму и начнет принимать все события как данность. Как волю бога. И перестанет думать о том, что может как-то повлиять на происходящее.

Причем экзекутора как марионетку внутри такой сказки жалко по-особенному. У обыкновенных людей во вселенной Джи еще остались лазейки. Они могут уйти в степи и жить свободными кочевниками (хотя и туда уже тянут свои мерзкие щупальца запрограммированные андроиды). Экзекутор же уйти никуда не может, ему отказано даже в такой малости, как быть человеком в этой отвратительной тоталитарной среде. Надеяться на что-то или на кого-то, даже на самого себя, нет смысла…

С одной стороны, в таком подходе к управлению человеческими массами чудится инволюция (и неожиданная наивность Джи). Император в свое время уничтожил всех, о ком должен был заботиться, потом тех, что сильнее и умнее его, потом тех, кто думает иначе — а потом вдруг понял, что жизнь теперь не имеет смысла. Ему даже приходится искусственно подготавливать революционеров, чтобы расшевелить сонное стадо тупых, обленившихся подданных. По мере чтения романа все больше и больше убеждаешься в том, что «дом, который построил Джи» и в котором он как лидер необходим, являет собой абсолютно искусственную систему, которая не может сама себя поддерживать. А значит, обречена на смерть. А Джи, пытхя и тужась, изо всех сил пытается не дать умереть этому гомункулу. Чем не занятие на ближайшую бесконечность?

С другой стороны, такой контроль — это дерзкая попытка императора властвовать над самим феноменом биологической жизни, уравновесить ее по-своему и сделать справедливой для всех. Но жизнь есть неравновесное состояние, а потому фундаментальная несправедливость, и в замкнутых пространствах без возможности броуновского движения постепенно протухает, как речная вода в стакане. Поэтому даже так называемые «свободные» — те, кто отказывается жить по завету системы, выстроенной Джи — в итоге скатываются в невежество и становятся обыкновенными дикарями.

Особое место в романе занимает вопрос о природе человеческой души. Во вселенной Джи ее можно поймать в крилод и сохранять внутри сколь угодно долго. Получается, душа материальна. А значит, она подчиняется тем же законам термодинамики и энтропии, что и любая другая материя. Следовательно, вечность для души физически недостижима, а бессмертие ажлисс — это такой замедленный процесс распада того, что по задумке прирроды обязано было рано или поздно перестать существовать. Отсроченная, а потому отвратительная в своем неспешном гниении смерть. Добровольная мумификация сознания.

Деградация ажлисс и сумасшествие императора отталкивают по мере чтения книги все больше и больше, но такое положение вещей — социобиологическая закономерность. Материя, лишённая права на смерть и обновление, утрачивает витальность и способность к изменчивости, которая необходима жизни, чтобы эволюционировать. Аксиома изменчивости живой природы подменяется искусственным императивом: Джи — бог! Ему виднее как правильно! Как итог, бессмертные ажлисс постепенно лишаются не только божественного начала в самих себе, но и человеческого. И хотя Джи стремился ко всеобщему счастью, его цивилизация постепенно утрачивает даже способность испытывать эмоции. Ведь нейрохимически счастье — это соответствие внешнего внутреннему. А если внутреннего больше не существует, то и соответствия быть не может.

Вот и приходится императору искусственно стимулировать не только наличие революционеров в своем смертельно больном обществе (которое уже молча просит, чтобы его пристрелили), но и ощущение всеобщего счастья…

Роман заканчивается шокирующим катарсисом, который происходит, как и положено, в мозговыносящей локации. Отложив книгу в сторону, я еще долго над ней размышляла. Надеялась, что все-таки никакой материал не выдержит бесконечно долгого натяжения без возможности высвободить энергию, и Крошка однажды сбросит оковы покорности и станет наконец свободной. Что из функции вновь станет человеком, признает свою ценность и научится быть искренней с собой. Что перестанет возносить Джи молитвы, которые по сути есть бесконечный и разрушительнейший акт самоповреждения — прямо как религиозные фанатики стегают себя по бокам, чтобы подняться к богу в соизмеримости страданий.

В молитвах Крошки, которые к концу романа неотвратимо и страшно превратились в присягу на верность императору, прямым текстом прописаны ее нерешаемые конфликты. Но самый главный её конфликт, обитающий где-то на задворках подсознания, я вижу в том, что для такого количества боли, которое ей предназначено, она слишком долго живёт.