Рецензия на повесть «Слыша гул уходящего слепня»
Повесть "Слыша гул уходящего слепня" — это история о тотальной перепрошивке восприятия. Городской человек, сбежавший от краха в карьере и в себе, ожидает на даче тишины, но сталкивается с иной полнотой — густой, жужжащей, живущей по уставу. Слепни здесь — не насекомые, а строгая администрация места, его природная бюрократия с патрулями, ветеранами на отдыхе и своими представлениями о субординации. Весь сюжет строится на медленном, почти неощутимом смещении: герой перестаёт бороться с этим миром и начинает его расшифровывать. Его слух, отточенный городским хаосом, учится различать в сплошном гуле отдельные голоса — уставной бас стариков, нервный визг молодых, сухой щелчок "генерала", будто переключающего передачу в своём лакированном корпусе. Это не метафора, а новый способ существования, где время течёт не линейно, а циклично, отмеряемое сменами караула у ржавой бочки.
Главное открытие текста — образ соседа Пал Палыча, коллекционера, который оказывается не чудаком, а историком-архивистом. Его коллекция засушенных слепней — это своеобразная летопись, написанная на языке хитина и прожилок крыльев. Через неё проглядывает история целой страны: "застойные" крепыши с совхозной кровью, лихорадочные экземпляры девяностых, лоснящиеся "тучные" слепни двухтысячных и потерянные особи недавних лет. Его объяснение, что коллекция тушек — это история того, что они взяли от мира, а коллекция крыльев — история того, что отдали, превращает насекомых в глубоких свидетелей эпохи. Это сильный ход, который позволяет говорить о больших временных пластах без громких слов, через призму биологии, ставшей культурным кодом.
Сила повести в её тактильной, почти физиологической достоверности. Чувствуется запах хвои и формалина, холодок воды из колонки, жирный, "дизельный" гул, заполняющий пространство. Внутренняя трансформация героя показана не через монологи, а через изменение его поведения в этом поле. Его нелепая попытка подкупить слепней вареньем — ключевая сцена. Это момент столкновения двух этик: человеческой, сентиментальной, и слепниной, суровой и честной. Их холодное презрение к подачке — мощный урок: в этой системе ценятся не жалость и милость, а сила, терпение и уважение к границам. Боль от укуса становится не наказанием, а ясным, почти юридическим объявлением: нарушил правила — получи последствия. В этом жесте — вся философия этого жужжащего мира.
Если говорить о моментах, где напряжение немного ослабевает, то это, пожалуй, некоторые городские эпизоды. Поездка героя за деньгами необходима для контраста, но образы бывших коллег и редактора прорисованы менее выпукло, чем дачные персонажи. Их диалоги иногда звучат как необходимая иллюстрация "чужеродности" городского ритма, чуть схематично. Также серединная часть, описывающая налаженное сосуществование, рискует показаться несколько однотонной, хотя эта монотонность, по замыслу, и есть форма обретения покоя. Но эти нюансы почти растворяются в силе финала. Сцена гибели последних слепней, захоронения коллекции и одинокого гула неожиданно появившейся особи после заморозков выводит историю на уровень притчи о цикличности бытия. Открытка "Прилетели. Всё в порядке" — не слащавый конец, а точная констатация: летопись пишется без нас, жизнь продолжается в новых поколениях, и в этом есть освобождающая горькая правда.
В конечном итоге, повесть предлагает необычный рецепт душевного выздоровления. Он не в поиске красоты или покоя в тишине, а в принятии сложного, шумного, иногда болезненного порядка, существующего помимо нашей воли. Герой находит себя не через саморефлексию, а через внимание к внешней системе — жёсткой, но лишённой лицемерия. Это история о том, как стать тихим документом в чужом архиве, и в этой роли обрести странную, но прочную благодать. Текст не даёт ответов, а меняет слух. После него действительно начинаешь прислушиваться к гулу за окном, в котором, возможно, тоже скрывается целый нерасшифрованный мир.