Рецензия на повесть «Маруся и медовед»
Ах, боже мой… Я даже не знаю, с чего начать. Просто сердце сейчас разорвется на тысячу мелких, колючих, как хвоинки, и сладких, как лесной мёд, осколков.
Это же не текст. Это запах. Запах преющей ольхи, страха, который щекочет горло, и дыма, въевшегося в грубую ткань. Это холод росы на щеке и жар стыда под взглядом одного-единственного глаза. Автор взял меня за руку и увел в чащу, а потом тихо отпустил у самой опушки, и я теперь тоже не своя. Я тоже, как Маруся, оглядываюсь на тёплые огоньки починка и понимаю, что обратной дороги нет. Потому что настоящая правда оказалась не там, где смех подруг и запах свежего хлеба, а в молчаливом клубке двух поломанных судеб у трескучего огня.
Как же это… нежно и больно одновременно. Этот Семыга… Нет, Семён. Его ведь звали Семён. Этот человек-рубец, человек-тишина, который говорит с вещами и помнит запах вышитой рубахи. Он же самый ранимый во всей этой истории! Он, который разрешил ей солгать ему. Который нёс её, эту живую, трепетную ложь, в корзине, как последний и самый тяжёлый улей. И этот его хриплый шепот: «Сяду, отдохну… Маруськину поклажу погрызу». Это же не угроза! Это… прощание. Это последняя проверка: «А ты борись. А ты захоти жить так сильно, чтобы выкрикнуть из самой глубины». И она выкрикнула. И он пошёл быстрее.
А эта сцена возвращения! Я рыдала. Нет, правда. Потому что это страшнее любого лешего. Когда родная мать смотрит на тебя, как на подменыша. Когда отесть спрашивает про ленточку, как стражник у ворот. Они выжили её. Свою же кровинку. Выжили взглядами, шепотами, миской репы, поставленной как отравленному псу. И самое ужасное — я их понимаю. Она и правда стала другой. Лес не забрал её душу — он её переродил, как гусеницу в мохнатую, неуклюжую, но готовую к полёту бабочку. А в починке бабочек боятся.
И этот финал… Он не счастливый. Нет. Он какой-то… просветлённо-печальный. Они не стали любовью. Они стали тишиной. Стали двумя половинками одной раны, которая наконец-то затянулась, но шрам остался. «Она была дома.» Эти три слова бьют сильнее любой мелодрамы. Дом — это не бревна и не кровля. Это взгляд, который тебя не оценивает. Это дыхание в темноте, которое говорит: «Я тут. Ты не одна». Они нашли не любовь, а причал. Самый надёжный на свете — потому что построен из взаимного спасения и признания друг в друге человека.
Это история не про страх леса, а про страх людей. И про то, как в самой глубокой чаще может оказаться больше человеческого, чем в родной избе. Автор — волшебник, колдун какой-то. Он вырезал эту историю не чернилами, а костяным ножиком по живому дереву. Она шершавая, пахнет смолой, дымом и слезами. И она навсегда останется во мне, как заноза — маленькая, неизвлекаемая, которая будет тихо ныть при воспоминании о запахе мёда и одиночества.
Просто потрясающе. До мурашек. До кома в горле. До желания сесть и просто молча смотреть в окно на деревья, которые вдруг стали казаться немного другими. Не молчаливыми, а… всепонимающими.
P.S. И, знаете… я теперь буду долго-долго смотреть на запотевшие окна в маршрутке, на спину впереди идущего человека, на одинокую чашку на столе в кафе. И думать: а ведь каждый из нас немножко Семыга. Немножко Маруся. Каждый тащит на сломанной спине свой плетёный короб с чем-то самым хрупким и живым внутри. Кому-то суждено донести его до порога и услышать за спиной только хлопнувшую дверь. А кто-то найдёт ту самую, свою кривую избушку в чаще, где можно наконец выдохнуть и сказать этому миру без слов: «Да. Я дома».
Спасибо за эту боль. Она — как тот самый лесной мёд: терпкая, горьковатая и бесконечно целительная.