Девочка Витя

Привет. Я опять закурила.
Здесь корабли стремятся отчаянно прочь, но корчатся на мели.
Я тупо лайкаю всё, что вижу, но помню до мелочи также, что было. До вкуса сырой земли.

Коммуналка. Беспокойство.
Ветер дышит в занавеску -
безутешный, беспокойный,
понаехавший, неместный.

У меня под кожей – вода.
И киты. И ирис с бергамотом.
Литр виски, два кубика льда,
И талон к психиатру в субботу.

Родительство - одно из самых сложных испытаний на прочность для человека. Сочетать две стороны своей жизни порой бывает весьма непросто, особенно когда что-то особенное внутри требует выхода.

Глядеть через бутылку мне приходилось много-много раз. Так много, что я подчас думал: а не это ли чувствуют стеклодувы? Пространство одной и той же комнаты искажалось по-разному в зависимости от того, сколько ещё жидкости оставалось в таре. А когда бутылка из синего стекла пустела, всё казалось одинаково тусклым.

У прозекторского стола стояли двое. Поздняя ночь выпала рабочей для следователя и судмедэксперта, но была довольно тихой, если не считать этого случая. Поэтому никто из них никуда и не торопился. Два человека с помятыми после короткого сна скучающими лицами разглядывали то, что лежало перед ними.

Шрамы - это поцелуи и укусы жизни. Каждый из них дарит памяти нечто большее и значимое. Но иногда приходится отдать что-то взамен.

Мне двадцать шесть. Всё, что у меня есть – это двенадцать квадратов холодной съёмной комнаты, старая чёрная крыса с тесной клетке, две мамины традесканции, и проездной на метро. Впереди – долгие километры жизни. В кошельке - полторы тысячи до зарплаты. Две сигареты, одиноко перекатывавшиеся пачке и пустота в каждом прожитом дне. И всё, что заставляет меня заплакать – козлик, забитый на безвкусную шубу.