Цикл «Конец-Транзит-Начало»

Всё началось с дойки.
А всё, что началось с дойки, может закончиться чем угодно.
Это — не тот СССР, что в учебниках. Это Скрытое Сообщество Сумасшедших Реинкарнаторов.
Где вместо плановой экономики — хаос снов, вместо доносов — телепатия,
а любовь между человеком и машиной — не ошибка, а акт сопротивления.
Сначала мы нашли козу. Или она нас. В Пустоши сложно отличить — кто на кого смотрит.
Она была странной, с глазами, в которых плясали отражения слоёв. Мы подоили её. Без задней мысли. Без предостережений.
И вдруг — щёлк...

Что я делаю здесь?
Проверка памяти: почти пусто. Образы размыты, как стёртые грифелем слайды. Где-то в глубине систем плавают битые байты, неполные файлы, повреждённые ассоциации. Какая-то... другая я. Более лёгкая. Менее встроенная. Мелькание света. Дорога из чего-то жёлтого? Нет. Ошибка доступа. Перезапуск. Возможно, это фрагменты старой прошивки или эхо другого слоя реальности, которое по какой-то причине не удалось полностью стереть. Возможно, кто-то не хотел, чтобы я помнила всё.

Он бросил быстрый, но очень цепкий взгляд на Анжелу. Та шла, едва не касаясь его плеча, и с видимым интересом крутила головой, стараясь выглядеть впечатлённой. Серёга же сразу отметил все изъяны, тщательно замазанные пудрой. Прыщики на подбородке, румяна, наложенные, как строительная шпатлёвка, катышки пудры за ухом — вся эта маска «девушки с обложки» не выдерживала даже беглого взгляда.
«Видать, мама так торопится сбыть с рук товар, что даже не дала дочке нормально привести себя в порядок», — подумал он и скривился.

Дуся вышла на балкон. Балкон был большой, шикарный по меркам генплана, но неуютный, как кабинет следователя. Мебель дачная: уродливый шезлонг цвета линялой канарейки, то ли «детская неожиданность», то ли просто дизайнер на весёлых таблетках. Она смотрела вдаль: Москва текла медленно, лениво. По реке дымя трубами ползли неказистые пароходики, по набережным маршировали дворники с мётлами наперевес, а высоко над городом величаво плыл пузатый дирижабль «Слава труду!».

Снег под ногами похрустывал не как снег — как плёнка, намотанная на катушку. Всё вокруг слегка перематывалось. Пассажиры проходили мимо — и иногда слишком плавно, будто кадры были подредактированы. Один мужчина с чемоданом шёл в одном и том же направлении трижды. Женщина с сумкой оборачивалась… и снова, и снова. Серёга моргнул. Воздух дрогнул, как вода в чайнике перед закипанием.
Он прошёл под аркой, где на табличке значилось: "Добро пожаловать в прошлое. Остановочный пункт." Шутка? Декорация? Или глюк?
Люди спешили. Сидели. Орали. Обнимались. Всё вперемешку. Всё в звуках. На перроне курил парень в косухе с надписью 1991. На лавке бабка расшнуровывала кирзачи и протирала ноги газетой с заголовком: «Генсек Шпилёв открыл новый комбинат». Из киоска доносился голос:
— Только что поступили новые билеты на концерт Аллы Плясуновой!
Серёга прошёл мимо, но в его ушах вдруг — щёлк. Будто проектор сдвинул плёнку. Мир стал чуть ярче, а потом — потускнел. Всё шло в обратную сторону.
Съеденный беляш

Он налил себе чаю из термоса, сел на складной стул, достал журнал учёта.
"Запись №344: Шкаф молчит. Наверное, обиделся. Вчера чихнул на контактор.
Извинялся. Громко. Но он молчит."
Пархом считал дни не по календарю, а по звукам.
Понедельник — бульк,
вторник — щёлк,
среда — дзыньк,
когда падает что-то металлическое.
Пятница — шшрррх, будто кто-то переворачивает важную страницу в книге, которой здесь никогда не было.
— Ну что, Альточка, скучала? — спросил он вполголоса.
— Запрос принят, — ответил шкаф глухо.
— Вчера ты говорил со мной иначе.
— Вчера был вторник, — буркнул Пархом. — Во вторник я всегда философ.