«Нет ничего хуже – привязаться, перегореть, а потом привязаться опять. Это мучительно. Это – почти н

«Я присвоил тебя. Я присвоил… Как реку – стрекозы, Как лето – ребенок в песочнике, Как орден – великую битву. Как пушинка на тополе – город…Не пугайся. Я просто воздух, Которым ты дышишь. Привет.

Вот как ты думаешь, если два человека не могут друг без друга… И это не «красное словцо», а самая что ни на есть правдивая правда… Если они живут всю жизнь вместе, не расставаясь ни на день – это хорошо? Это не страшно? Их ведь можно считать свободными, правда? И что такое так называемая «вечная любовь»? И как она соотносится со свободой? Я серьезно. Даже твоя Гелька, которая вечно сдувает у тебя конспекты, верит в вечную любовь… Что не помешает ей выскочить замуж за этого своего Эдика, который в прошлую субботу катал вас на машине…У меня вот нет машины. У меня вообще ничего нет. Интересно, это тебя пугает? Апрель»

Есть книги, к которым я возвращаюсь с завидной периодичностью, зачитанные, почти запомненные наизусть. Но всегда и неизменно — новые. И пусть говорят, что нельзя перечитывать книги, что это вредно, и от этого никаких новых нейронных связей в голове, я — перечитываю.

«Долина совести» — одна из таких. Очень классная книга мастеров Дяченко. Книга простая и глубокая, как колодец, хотя, кажется, простое глубоким не бывает, дно же вон, видно. А это не дно, это блики на воде.

А дальше — сплошные спойлеры, друзья мои. Так что — готовьтесь.

Книгу мне посоветовал друг мой Олег, и я прочла, лет десять назад, не меньше. И все.

В чем сюжет? А он очень прямой. Вот представьте себе (так, наверное, каждый начинает рассказывать про эту книгу), что привязанность людей друг к другу — существует, и она не просто существует, а выражается на физическом уровне, когда «мне без тебя плохо» — это диагноз, а не игра ума. Это невозможность быть не-рядом, и даже когда ненавидишь, и даже когда презираешь. Это настолько сильная невозможность, что приползаешь плакать под окна, умоляешь, зовешь, выслеживаешь, бьешь (лишь бы прикоснуться), привязываешь себя веревкой к батарее, и едва не душишь, пытаясь вырваться.

Это — что есть в тексте.

Метафора и реальность одновременно.

Это сейчас я знаю про психосоматику, про созависимость, а тогда идея, что один человек может привязать другого к себе ( «Это давно забытое понятие, - объяснил Лис. - Оно означает: создать узы»), так, что без него другой — действительно умрет — была для меня потрясающей.

Она и сейчас — потрясающая, просто то, что казалось фантастичным, встречается в реальности, просто иначе.

Поговорим о простом пласте… о поверхностном. О добре и зле =)

(а про страх уз, например, и другие глубинные вещи… не будем, это — слишком для каждого — личное)

Вот этим странным умением — «создавать узы» — обладают герой — Влад, и героиня — Анжела. Два героя, две истории, два взгляда на мир, два способа жить с этим даром.

Влад — откровенный положительный персонаж (но это — не точно, авторы так не делают), а Анжела — отрицательный (но и это — не точно, и Анжела — потрясающая, она живая).

И каждый из героев рос с этим умением. Рос в своей среде. И формировался (и деформировался) в этой среде.

Любимый ребенок Влад, не сразу стал «добровольным отшельником», который не использует свой «дар», сначала он попробовал власть. И потеряв мать, друга, поставив под угрозу людей, с которыми ему было хорошо — изменился.

Проданная криминальному авторитету девочка Анжела, не была любимой, и поэтому выросла сильной, но не научилась сострадать. Ее никто не жалел, и она не научилась жалеть.

Два сильных человека, два волка, если хотите — черный и белый, из популярной истории.

Две судьбы и если убрать «дар» — две личности, которые наглядно нам демонстрируют — окружение делает нас, судьба делает нас, и какими бы мы ни родились, жизнь на нас пишет, и если некому написать хорошего слова, научить добру, но многие учат злу — мы получаем то, что получаем.

В случае Влада мы получаем человека, который осознал опасность своего «дара», и осознав — принес великую жертву — отказался от собственнического чувства в любви. Отказался привязать к себе женщину, которую полюбил.

И — как кажется мне — поэтому любил ее всю свою жизнь. Легко любить того, кто живет только в твоем представлении. Но — любил. И — отказался. И обнял один только раз в жизни. и писал письма — одно из них открывает мои размышления, а другое — вот, ниже.

«Я – подкидыш, и подобрал меня замечательный человек – моя мама… А я за это ее погубил. Потому что если бы мама усыновила тогда не меня, а кого-нибудь другого… нянчила бы сейчас внуков. Если бы я не был тем, кто я есть, мама жила бы еще долго, ее сердце… не было бы тех двух инфарктов, один за другим… Понимаешь? Вспоминал Димку. Когда он умирал в реанимации, я знал ведь, что ему плохо. И, зная, учил стишки, гулял по столице, собирал тополиный пух. Он умирал, а я воображал себя великим актером…А теперь я хотел погубить еще и тебя. Задушить, как паук бабочку. Удавить своими узами. Сделать рабыней навеки. Приковать к себе. Я шел, шевелил губами, наверное, от меня шарахались… А пришел в себя я в лифте, и горела кнопка двадцать четвертого этажа, и я спросил себя, куда я еду и что здесь делаю…А потом оказалось, что там на крыше было кафе. Кафе «Небо». Я взял себе сока с печеньем…И совершенно спокойно подумал, что, может быть, такому чудовищу, как я, не стоит жить на свете, и что можно преспокойно навернуться с этой крыши вниз. И сразу не станет никаких проблем. Я подошел к бортику. Там внизу была такая сетка, вроде карниза, неширокая, ржавая. Ее перепрыгнуть – тьфу… На сетке лежал мятый пластиковый стаканчик. А внизу – в самом низу – был фонтан, ты, наверное помнишь, это возле торгового центра… Мелкий прямоугольный бассейн, и в нем трубы торчат, из которых вода. И я подумал, как грохнусь в эту воду, и какого она станет цвета… а если еще и напорюсь на железный штырь… Короче говоря, я допил свой сок и поехал вниз на лифте. Сел на бортик этого бассейна и кормил голубей печеньем. Голуби были грязно-кремовые, нахальные, но и красивые. Я тогда впервые в жизни понял, что голуби красивы. Раньше я думал, что они помоечники, вроде крыс…»

Анжела… выживала. И, если честно, мне бы хотелось, чтобы вы прочитали ее историю, всю. Это история кажется мне страшной и очень типичной — собранные кадры жизни женщин, девушек и девочек.

И выживание задушило в ней то, что могло бы сделать ее «хорошей».

Авторы это показывают. Они так контрастно рассказали о Владе и об Анжеле, что невозможно представить себе, как эта женщина могла бы стать хорошей. Никак не могла бы. И пусть даже она сама рассказывает свою историю (вдруг — врет), мы с вами знаем — не врет. Все, что она рассказывает — правда.

Она выросла в маленьком поселке при большом деревообрабатывающем заводе; жители звали завод просто пильней. Владельцем пильни был человек по кличке Барон; пильня была единственным источником дохода для многих семей, а Барон был самым богатым и влиятельным человеком в округе, и в некоторых областях жизни его полномочия считались воистину баронскими. В детстве за Анжелой не замечалось никаких странностей. Она была здоровой жизнерадостной девчонкой – несмотря даже на то, что жила с мачехой, сводным братом и вечно пьяным отцом. Мачеха была к ней более-менее справедлива, отец вообще не касался ее воспитания, а сводный брат, хоть и был старше, удался все-таки мельче и тоньше в кости, и потому в кулачных стычках с сироткой редко выходил победителем.<…>Спустя год умер от постоянного пьянства отец, а еще через год – Анжеле исполнилось пятнадцать – ее карьера рывком пошла в гору. Барон, никогда не пропускавший ни одной красивой девушки на территории пильни, вызвал ее в свой кабинет, напоил красным вином и сделал своей наложницей. Ничего особенного в этом не было – весь поселок прекрасно знал о нравах на пильне и о том, что некоторым работницам довелось родить от Барона; Анжелина мачеха знала и другое – милым и покладистым, однако уже надоевшим Барону девушкам предоставлялась замечательная должность учетчицы. Именно об этом она толковала падчерице с первого же дня, когда та явилась домой в рваном платье, перепуганная, в слезах; Анжелу ждала прибыльная, уважаемая и непыльная должность, от нее всего-то и требовалось – некоторое время быть милой и покладистой… 

<…>Она прожила у Барона две недели. Поначалу он радовался ей, как любимой игрушке, но потом она снова надоела ему и стала раздражать. В одно прекрасное утро ей было велено убираться домой; Анжела вовсе не огорчилась и, едва переступив порог бывшего родного дома, упросила мачеху (а та вместе с сыном снова работала на пильне) отпустить ее в город, в техникум. Мачеха, поколебавшись, согласилась; Анжела уехала, сияя от счастья, решив про себя, что никогда-никогда больше не вернется в поселок, что никогда не увидит ни мачеху, ни Барона, что выйдет замуж за приличного и обеспеченного человека, и тот повезет ее в свадебное путешествие – к морю…Она действительно попыталась поступить в техникум (какие-никакие, но семь классов образования у нее имелись), однако первый же экзамен ей предложили сдавать в постели. Анжела отказалась, получила двойку, растратила все свои деньги на кафе и «городские» развлечения, но возвращаться домой не спешила; голодную девчонку, ночующую на вокзале, подобрала очень добрая, очень дородная и красивая женщина, накормила ее, приодела и пообещала устроить на работу. Анжела уже почти сообразила, что это будет за работа, когда ее разыскали во второй раз, и это были снова люди Барона, и настроены они были более чем решительно – милая добрая женщина сто раз пожалела, что задумала вовлечь в свое маленькое дело эту смазливую деревенскую дурочку. Анжелу приволокли обратно; Барон сперва долго и свирепо забавлялся с ней, а потом спросил, взяв за волосы и обернув лицом к себе:– Ты ведьма? Приворожила? У-у, отродье… Анжелу заперли в комнате без окон. В ее распоряжении был длинный день, чтобы подумать над словами хозяина; она не набивалась к нему в гости. Наоборот, она мечтала навсегда избавиться от него – почему же ее сперва притащили силой, а потом заперли на ключ? Так ни до чего и не додумавшись, Анжела принялась орать и колотить кулаками в дверь, угрожая судом и полицией, на ходу выдумывая какие-то знакомства, которые она якобы успела завести в городе. Ей дали оплеуху и велели замолчать. <…>

Анжела смеялась недолго, потому что теперь ее заперли в погребе, в холоде и сырости, в полной темноте, если не считать света, пробивающегося сквозь щели деревянного люка наверху. Она сидела, подобрав колени к животу и кутаясь в тоненькую болоньевую курточку, и пыталась сообразить: за что?! Почему Барону мало просто иметь ее, как вещь, откуда эта ненависть, почему знахарка, почему вообще все?!Два дня она погибала, согреваясь только злостью и мечтами о мести, на третий ее вытащили и отвели к Барону. И, будучи снова впечатана в матрас пьяным, сопливым и слезливым хозяином, она наконец узнала правду. Барон не мог обойтись без нее. Барон нуждался в ней; знахаркины усилия ни к чему не привели, а ведь он так надеялся… Он бы убил Анжелу, и концы в воду – но боится, что, лишившись ее навсегда, и сам околеет… <…>

Барон, во всем любивший порядок и дисциплину, вызывал ее к себе дважды в неделю – по средам и воскресеньям; однажды ночью с воскресенья на понедельник, когда Барон, удовлетворенный, захрапел, Анжела потихоньку выбралась из постели, подсунула под руку спящему диванный валик, натянула нижнее белье, где в специально подшитых кармашках спрятаны были денежки, оделась – и махнула через приоткрытое окно, в то время как тюремщик, обязанный ее стеречь, мирно храпел под дверью… <…>

Шутки кончились; Анжела бежала, спасая свою шкуру, прекрасно понимая, что только от ее решительности и хватки зависит теперь, жить ли ей свободным человеком – или умирать куклой, игрушкой, мешком с отрубями.

Первой жертвой Влада стала девочка Иза, а потом — друг Димка. Первой жертвой Анжелы стал насильник.

Противостояние Влада и Анжелы, которое — произошло, когда эти двое привязались друг к другу, конечно, должно закончиться победой Анжелы, и закончилось бы, но у добра всегда есть друзья, а у зла — только оно само.

В итоге уже совсем уж феерического (и потому не очень любимого) финала, одна — убита, другой — не проживет без нее долго, ведь… (финал открыт, и это не единственный открытый финал у Дяченко).

Но все, что идет от первой строки и почти до самого финала — потрясающая история-метафора.

Про отношения (эта тема у супругов звучит часто, про любовь и разные ее состояния), про внутренний мир человека, про связи, про то, что такое добро и зло, и почему они — добро и зло, про выбор и про свободу (и без единого простого решения, на самом деле).

Да, позиция авторов ясна финалом, и ясна выбором Влада, он, как мне кажется, носитель авторских размышлений на эту тему. Влад — олицетворение того, «что хотел сказать автор», того, что правильно.

Равно как и Анжела — носитель реальности. Того, что есть. «Что хотел сказать автор».

И растворено все это в потрясающем языке размышлений и монологов.

И в романе внутри романа (конечно, он есть, «шар в шаре в шарике»).

Немного цитат, тех, что трогают, и ставим точку в этом размышлении без четкой целевой аудитории (адресата высказывания). Да, у меня случается и так — фиксация мыслей, и никакого месседжа.

Кроме предложения почитать «Долину совести», и «Пандем», и «Пещеру» и, конечно, «Армагед Дом» и много чего еще. А для очень странных — «Вита ностра» (если поймете финал, напишите мне, про что вы поняли, только обязательно!).

— Свобода, – сказал милиционер в камуфляже, с резиновой дубинкой у пояса, – это всегда одиночество. Чем совершеннее свобода – тем полней одиночество.— Что? – удивился он.– Я это говорю к тому, что любая привязанность есть первый шаг к рабству, – охотно пояснил милиционер, оставляя свой пост возле обменного ларька и подходя ближе.– Вряд ли, – нерешительно сказал он.– Да-да, – ради убедительности милиционер коснулся наручников, болтающихся у него на поясе рядом с дубинкой. – Именно так. Даже если это привязанность к домашним тапочкам. Или к единственному сорту сигарет. Или к стране. Особенно к стране.– Я не курю, – сказал он. – И у меня нет домашних тапочек.– Значит, вы очень одиноки, – сказал милиционер. – Я вам завидую.

***

«…Мне снилось, что солнце продали в рабство большому подсолнуху у дороги, что солнце отныне навек несвободно и держит свой путь, повинуясь взгляду слепого подсолнухова лица. А если залягут над миром тучи И солнце не сможет найти прорехи, чтобы увидеть лицо господина черное, в венчике рыжих листьев, – солнце умрет…»

***

Оказывается, можно не только говорить сквозь зубы – некоторые ухитряются сквозь зубы думать…

***

«Кем я хочу быть? – вопрошал бумагу Влад. – Петухом на большом птичьем дворе. Чтобы вокруг было много белых, пушистых, безответных кур. И чтобы из соседнего двора иногда прилетал соседский петух, мы бы с ним дружили и дрались. Я хотел бы сидеть на заборе – над всеми… всеми любимый и никому ничем не обязанный. Так и прожить всю жизнь – никуда не ездить, ничему не учиться, топтать кур и не бояться кухаркиного ножа. Вот кем я хочу быть… а каким быть – свободным. Я хочу быть свободным, и чтобы те, кого я люблю, были свободны от меня…»

***

Нет ничего хуже – привязаться, перегореть, а потом привязаться опять. Это мучительно. Это – почти наверняка смертельно

***

Все мальчики, которых воспитывают мамы, вырастают похожими на девочек. Эту глубокомысленную фразу Влад слышал тысячу раз – в детском саду, в школе, во дворе. У него даже был одно время взрослый знакомый, студент-технарь, который на полном серьезе утверждал, что для того, чтобы «вырваться из-под маминого подола», Влад должен ежедневно прилагать уйму специальных усилий: лазать по крышам, убегать с уроков, бить из рогатки фонари, короче, вести себя как «нормальный мальчик». Не как «маменькин сынок». Студент был красноречив и даже в чем-то убедителен. Влад так и не понял, зачем ему понадобилась эта агитационная кампания против «сидения под юбкой»; вероятно, дело было в каких-то собственных студентовых проблемах. У студента были голубые, выпуклые, очень выразительные глаза; глядя прямо в эти глаза, Влад сказал однажды, что ему не нравится лазать по чердакам. Что у него есть дела поважнее. И что, если придется выбирать, огорчить ли маму или запрезирать «мужчину» в себе – он, Влад, с легкостью пожертвует «мужчиной». Потому что на кой черт такой «мужчина» нужен?! Ему было одиннадцать лет.

***

...Мы тянем ветки, создавая узы. Мы тянем корни, образуя связи. Мы - кружево. Подчас чужие листья. Октябрьский ветер рвёт из наших пальцев, подчас чужая сломанная ветка приносит боль. Мы лес. Мы так живём...

***

«– …Раньше здесь обитало одно очень храброе племя, – продолжал Гран-Грэм. – Не люди, нет. Броненосцы. Они чуть поменьше человека и почти вполовину меньше тролля. Но покрыты броней, широки в плечах, очень тяжелы и сильны. Только такие могли выжить здесь…– Но ведь здесь так хорошо! – воскликнула Дея.– Да, – ответил Гран-Грэм. – Это лучшее место в мире… Сюда ломились захватчики – всегда и со всех сторон. Броненосцы жили, сражаясь за каждый свой день. Один броненосец мог удерживать полдесятка тяжело вооруженных врагов…– Где же они сейчас? – спросил Философ.Грэм вздохнул:– Погоди… У броненосцев почти не было свадебных обрядов, был только один: молодые супруги открывали друг другу слабые места в своей броне. Потому что у любой брони, даже самой совершенной, всегда найдется слабое место… И, зная такие места друг у друга, супруги всегда сражались в паре – чтобы вовремя прикрыть…– Где же они сейчас? – спросила на этот раз Дея.– Когда муж и жена переставали доверять друг другу, – медленно сказал Грэм, – это означало почти верную смерть одного из них… или обоих. Потому что оба знали, куда бить, чтобы броня треснула. Вопрос был только в том, кто ударит первым. Поэтому…Из-за холмов донесся далекий, скрипучий, как старые качели, леденящий душу крик».

***

«– Эта мастерская – с историей, – сказал Сапожник. – Еще мой дед, будучи подкуплен Северным Королем, изготовил партию обуви для Южного войска… Это были прекрасные сапоги, легкие и прочные, из кожи варана; тем не менее, едва раздался звук рога, возвещающего о начале битвы – сапоги моего деда бросились наутек, унося с собой основную часть армии… Все это выглядело, как паническое бегство. Часть дезертиров рассеялась по стране, а кое-кто даже наложил на себя руки – еще бы, каждый ведь мнит себя храбрецом, а нелегко ведь оставаться таковым, когда собственные сапоги уносят тебя с поля боя…– Не понимаю, – сказал Гран-Грэм. – Ты гордишься тем, что твой дед был продажен?– Мой дед никому не давал клятву верности, – сказал Сапожник, нимало не обидевшись. – Он не присягал Южному Королю, тот дал заказ и оплатил его, и дед сшил сапоги легкие и прочные, из кожи варана… А если Северный Король заплатил больше – мог ли дед пренебречь этими деньгами? Разумеется, нет. У него ведь было девять детей…– Но у тех солдат тоже были дети! – воскликнула Дея.– А какая радость этим детям, если бы отцы их полегли на поле, сражаясь за Юг? Дезертиры, скрываясь в лесах, иногда подкармливали свои семьи. А какой прок от покойника?– Но ведь это предательство, – сказал Философ.– Это не предательство, это сапоги. Легкие и прочные, из кожи варана…»