Случайные заметки о советской поэзии. Смерть Мандельштама

К сожалению начало публикации заметок по истории русской фантастики откладывается из за слегка подзатянувшегося гриппа. Поэтому начну с более легкомысленных историколитературных штудий. Легкомысленных не потому, что их тема проще, но здесь я даже не буду пытаться объять необъятное. О герое сегодняшней заметки профессиональными филологами написаны тома и тома книг — биографических исследований, толкований отдельных стихотворений — Осип Эмильевич ведь чем дальше, тем более слышал голоса совсем уже запредельных муз и был всё более непонятен.

Иногда толкователей явно заносит. Это нормально, когда в «Неизвестном солдате» — одном из поздних стихотворений поэта, написанном уже в воронежской ссылке, узнают пророческие видения грядущей мировой войны: 

Помнит дождь, неприветливый сеятель,

Безымянная манна его,

Как лесистые крестики метили

Океан или клин боевой.

Будут люди холодные, хилые

Убивать, голодать, холодать,

И в своей знаменитой могиле

Неизвестный положен солдат.

Когда прочитывают там видения ядерного апокалипсиса, это тоже нормально. Сложно прочесть этот ужас иначе после Хиросимы. Хотя, думаю, Мандельштам видел перед собой нечто иное, прошедшее, когда писал:

Аравийское месиво, крошево,

Свет размолотых в луч скоростей —

И своими косыми подошвами

Луч стоит на сетчатке моей.

Миллионы убитых задёшево

Притоптали траву в пустоте,

Доброй ночи, всего им хорошего

От лица земляных крепостей

Но вот с лёгкой руки одного из мандельштамоведов со степенью доктора физики в строках

Ясность ясеневая и зоркость яворовая

Чуть-чуть красная мчится в свой дом

Начинают видеть прозрение ещё и о доплеровском смещении. И нужен был школьник (и Дмитрий Быков, не стесняющийся цитировать своих школьников), чтобы сказать: «Дмитрий Львович, так это же про листопад».

В этой заметке я поделюсь подобным открытием. Тем, что лежит в тексте Мандельштама на поверхности, но чего многочисленные профессиональные -веды почему-то не заметили.

Если спросить случайного человека с улицы (но всё же имеющего представление о поэзии), что написал Мандельштам, наверняка он ответит одной из строчек рокового для поэта стиха.

Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, дарит за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.

Что заставило Осипа Эмильевича не только написать это в 1933 году, но и читать этот стих своим близким и не очень друзьям и знакомым, пока среди них не нашёлся один (или не один) Иуда? Наверное то же самое чувство, с каким он писал в начале 1931:

Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин;

Острый нож да хлеба каравай...
Хочешь, примус туго накачай,

А не то верёвок собери
Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.

Думаю уже чуть меньше народу знает, что за «Кремлёвского горца» после личного вмешательства этого самого «горца» поэт отделался сравнительно мягкой ссылкой. Мандельштаму даже предложили на выбор несколько городов, из которых он выбрал Воронеж.

Пусти меня, отдай меня, Воронеж:
Уронишь ты меня иль проворонишь,
Ты выронишь меня или вернёшь, —
Воронеж — блажь, Воронеж — ворон, нож...

Как бы то ни было, Сталин любил литературу и кое-что понимал в поэзии. Понимал что эта далеко не ода поможет сохранить его имя и образ в веках. И дал понять Мандельштаму, что ждёт от него настоящей оды. Поэт властителя услышал. И в конце концов оду Сталину написал. 

Но тем не менее в 1937 году Мандельштама «забирают» и в лагере когда-то крепкий, но истончившийся донельзя и резко постаревший поэт выжить уже не смог. В 1937 в переполненных лагерях людям и покрепче и помоложе сложно было выжить.

Что же это было? Эксцесс исполнителя, на который многие готовы списать весь 1937 год? Всё конечно может быть, но всё же человека, в судьбе которого был лично заинтересован сам, вряд ли бы арестовали без его ведома. Те кто Сталина не любят особенно сильно, видят с его стороны какой-то особенный садизм. Но всё же считать что Сталина настолько зацепили строки поэта, что он задумал ему месть-«многоходовочку» на четыре года — это уже, что называется, «демшиза» (напомню, что это слово родилось в среде самой что ни на есть либеральной интеллигенции для обозначения её, гм... особо радикального крыла).

Или Мандельштам в свои последние четыре года написал что-то такое, что взбесило вождя? Читал я и подобные версии, но «подозрительные» стихи выглядели в этом плане не особо убедительно.

Может в стихотворении

Если б меня наши враги взяли
И перестали со мной говорить люди;
Если б меня лишили всего в мире:
Права дышать и открывать двери
И утверждать, что бытие будет
И что народ, как судия, судит, —
Если б меня смели держать зверем,
Пищу мою на пол кидать стали б, —
Я не смолчу, не заглушу боли,
Но начерчу то, что чертить волен,
И, раскачав колокол стен голый
И разбудив вражеской тьмы угол,
Я запрягу десять волов в голос
И поведу руку во тьме плугом —
И в глубине сторожевой ночи
Чернорабочей вспыхнут земли очи,
И в легион братских очей сжатый
Я упаду тяжестью всей жатвы,
Сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы —
И промелькнет пламенных лет стая,
Прошелестит спелой грозой: Ленин,
Но на земле, что избежит тленья,

В последней строке Иосиф Виссарионович сумел прочитать не

Будет будить разум и жизнь Сталин 

Как ему этот стих принесли, а

Будет губить разум и жизнь Сталин

Как, если верить его супруге, написал изначально поэт?

Полно гадать. Откройте, собственно, Оду Сталину и прочитайте начало:

Когда б я уголь взял для высшей похвалы —

Для радости рисунка непреложной,—

Я б воздух расчертил на хитрые углы

И осторожно и тревожно.

Чтоб настоящее в чертах отозвалось,

В искусстве с дерзостью гранича,

Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,

Ста сорока народов чтя обычай.

Я б поднял брови малый уголок

И поднял вновь и разрешил иначе:

Знать, Прометей раздул свой уголек,—

Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!

Я б несколько гремучих линий взял,

Всё моложавое его тысячелетье,

И мужество улыбкою связал

И развязал в ненапряженном свете,

И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,

Какого не скажу, то выраженье, близясь

К которому, к нему,— вдруг узнаешь отца

И задыхаешься, почуяв мира близость.

И я хочу благодарить холмы,

Что эту кость и эту кисть развили:

Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.

Хочу назвать его — не Сталин,— 

Джугашвили!

Ладно, что Мандельштам хочет назвать Сталина его настоящей грузинской фамилией, даром что тот предпочитал чтобы его считали человеком русской культуры и вообще — не любил вспоминать юность. И совсем недаром запретил к постановке пьесу «Батум» Булгакова. Но обратите внимание на выделенные строки. Думаю, Сталин, у которого из за полученной в детстве травмы левая рука была короче другой и действовала плохо, не мог расценить это иначе, как издевательство, и уж всяко понял цену такой «оды»…