ЮБИЛЕЙ. 125 лет со дня рождения Андре Бретона

Андре Бретон (19 февраля 1896 — 28 сентября 1966) — французский писатель и поэт, основоположник сюрреализма.

ЦИТАТЫ

Воображение — это то, что имеет склонность становиться реальностью.

Сюрреализм. Чистый психический автоматизм, имеющий целью выразить, или устно, или письменно, или другим способом, реальное функционирование мысли. Диктовка мысли вне всякого контроля со стороны разума, вне каких бы то ни было эстетических или нравственных соображений.

Сюрреализм основывается на вере в высшую реальность определённых ассоциативных форм, которыми до него пренебрегали, на вере во всемогущество грёз, в бескорыстную игру мысли. Он стремится бесповоротно разрушить все иные психические механизмы и занять их место при решении главных проблем жизни.

Дух, погрузившийся в сюрреализм, заново, с восторгом переживает лучшую часть своего детства.

Именно в детстве, в силу отсутствия всякого принуждения, перед человеком открывается возможность прожить несколько жизней одновременно, и он целиком погружается в эту иллюзию; он хочет, чтобы любая вещь давалась ему предельно легко, немедленно. Каждое утро дети просыпаются в полной безмятежности. Им всё доступно, самые скверные материальные условия кажутся превосходными. Леса светлы или темны, никогда не наступит сон.

Милое воображение, за что я больше всего люблю тебя, так это за то, что ты ничего не прощаешь.

Единственное, что ещё может меня вдохновить, так это слово «свобода». Я считаю, что оно способно безраздельно поддерживать древний людской фанатизм. Оно, бесспорно, отвечает тому единственному упованию, на которое я имею право.

Пикабиа первым понял, что все без исключения сближения слов законны.

Произведение искусства, как и любой фрагмент человеческой жизни, рассматриваемой в его самом глубоком смысле, кажется мне лишенным ценности, если оно не предлагает твердость, жесткость, регулярность, блеск на каждой внутренней и внешней грани хрусталя.

Красота должна быть подобна судороге, иначе ей не выжить.

Я хочу, чтобы человек молчал, когда он перестает чувствовать.

Вера в жизнь, в её наиболее случайные проявления (я имею в виду жизнь реальную) способна дойти до того, что в конце концов мы эту веру утрачиваем.

Мне кажется, что любое действие несёт в себе внутреннее оправдание, по крайней мере для того человека, который способен его совершить: мне кажется, что это действие наделено лучезарной силой, которую способно ослабить любое истолкование. Истолкование попросту убивает всякое действие.

Меня всегда поражало, сколь различную роль и значение придаёт обычный наблюдатель событиям, случившимся с ним в состоянии бодрствования, и событиям, пережитым во сне... Человек ... прежде всего игрушка его памяти.

Следует учитывать многослойность сна. Обычно я запоминаю лишь то, что доносят до меня его поверхностные пласты. Но больше всего я люблю в нём всё, что тонет при пробуждении, всё, что не связано с впечатлениями предыдущего дня, — тёмную поросль, уродливые ветви.

Высшая привилегия поэта состоит в том, чтобы расширить свою империю далеко за пределы, определённые человеческим разумом. Для поэзии единственными ловушками были бы банальность и всеобщее согласие.

Чудесное всегда прекрасно, прекрасно всё чудесное, прекрасно только то, что чудесно.

В области литературы одно только чудесное способно оплодотворять произведения, относящиеся к тому низшему жанру, каковым является роман, и в более широком смысле — любые произведения, излагающие ту или иную историю.

Представление о чудесном меняется от эпохи к эпохе; каким-то смутным образом оно обнаруживает свою причастность к общему откровению данного века, откровению, от которого до нас доходит лишь одна какая-нибудь деталь: таковы руины времен романтизма, таков современный манекен или же любой другой символ, способный волновать человеческую душу в ту или иную эпоху. Однако в этих, порой вызывающих улыбку предметах времени неизменно проступает неутолимое человеческое беспокойство; потому-то я и обращаю на них внимание, потому-то и считаю, что они неотделимы от некоторых гениальных творений, более, чем другие, отмеченные печатью тревоги и боли. Таковы виселицы Вийона, греческие героини Расина, диваны Бодлера. Они приходятся на периоды упадка вкуса, упадка, который я, человек, составивший о вкусе представление как о величайшем недостатке, должен изведать на себе сполна. Более, чем кто-либо другой, я обязан углубить дурной вкус своей эпохи.

Всё, что я любил когда-то, неважно, удалось мне это сохранить или нет, я буду любить всегда.

Способность воссоздавать, многокрасочно воспринимать весь мир в одной личности — а именно это даёт любовь — пучком лучей освещает движение человечества вперёд. Каждый раз, когда человек любит, он тем самым открывает новую способность чувствовать — для всех других. Чтобы быть достойным других, он должен отдаться любви полностью.

Проблемы материальной необходимости в общем плане наносят урон и любви, и поэзии, потому что направляют все способности ума к цели выживания, в то время как он должен быть свободен и для иных импульсов.

Запретных плодов не существует. Искушение — это и есть голос божества. Если ты испытываешь потребность сменить предмет любви, поставить на его место другой, значит, ты не достоин чистоты. Чистоты невинности. Если выбор был и впрямь свободным, сделавший его от него не откажется. Искать источник беды нужно только в одном — отсутствии свободы. Я отвергаю мотив привычки, пресыщения. Взаимная любовь, как я её себе представляю, — чудодейственная система зеркал, которые посылают мне в многообразных неожиданных ракурсах отражение моей любимой — облагороженной тем, что её окружает, обожествлённой моим желанием.

Я верю, что в будущем сон и реальность — эти два столь различных, по видимости, состояния — сольются в некую абсолютную реальность, в сюрреальность, если можно так выразиться. И я отправлюсь на её завоевание, будучи уверен, что не достигну своей цели.

Наша тюрьма — конструкция из любимых книг, и нам не ускользнуть, ибо страстные благоухания усыпляют нас.

От частого листания толстые книги превращаются в брошенные ракушки, наполняющиеся землей.

Раздумывать — это всегда возвращаться по своим следам.

Не утяжеляйте мысли весом ваших ботинок.

Неожиданное надо искать ради него самого, вне всяких условий.

Существование — в иных краях.

Стена мастерской Андре Бретона

ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ

Свернулось молоко сорочки на стуле...

Свернулось молоко сорочки на стуле. Солнечный зайчик шёлковой шляпки преследует по пятам. Ах, юноша... Зеркало мстит за тебя, ехидно судачат обо мне башмаки в углу. Мгновение пятится, возвращается, чтобы облапить плоть.

Я сброшу рассохшиеся стены. Дом ходит ходуном. Трясёт! Постель подмигивает вышитой подушкой.

Тверди, тверди скрипучий трудный стих ступенек.

Перевод Натальи Стрижевской

***

Все школьницы разом

Часто ты вонзая в землю каблук говоришь как если бы

На кусте раскрывался цветок дикого

Шиповника кажется целиком слитого из росы

Говоришь Всё море и всё небо ради одной

Детской счастливой сказки в стране пляски а лучше ради

Одного объятья в тамбуре поезда

Летящего в тартарары сквозь пальбу на мосту а ещё лучше

Ради одной бешеной фразы из уст

Глядящего на тебя в упор

Окровавленного человека чьё имя

В отдалении перелетает с дерева

На дерево то появляясь то исчезая среди

Нескончаемых снежных птиц

Одной фразы где же всё где

И когда ты так говоришь всё море и всё небо

Рассыпаются брызгами словно

Стайка девочек по двору интерната

С очень строгими правилами поведенья

После диктанта в котором они быть может

Вместо «вещее сердце»

Написали «вещи и сердце»

Перевод Марка Гринберга

***

Совершенно белые мужчина и женщина

Я вижу волшебных проституток укрывшихся под зонтами

Их платья древесным цветом слегка поджелтил фонарь

Они гуляют а рядом свисают лохмотья обоев

Сердце щемит как посмотришь на этот полуразрушенный дом

На беломраморную раковину слетевшую с каминной доски

На смутные вереницы вещей в зеркалах вставших за ними

Кварталом где бродят они овладевает

Великий инстинкт сгоранья

Они подобны опалённым цветам

Далёкий их взгляд взвивает камни вихрем

Но сами они неподвижны и пропадают

В сердцевине этого смерча

Для меня ничто не сравнится со смыслом их вялых мыслей

Свежестью ручья куда они окунают тень своих остроносых ботинок

Плотностью летучих клочков сена их затмивших скрывших из виду

Я вижу их груди последние капельки солнца в глубоком мраке

Они опадают вздымаются и этот ритм единственная

Точная мера жизни

Я вижу их груди и это звёзды

Качающиеся на волнах

Их груди внутри которых всегда рыдает незримое синее молоко

Перевод Марка Гринберга 

***

Слово Мастеру. Писатели о писательстве — список статей

***