ПОЭТ ДНЯ. Александр Вертинский (21 марта 1889 — 21 мая 1957)

Александр Николаевич Вертинский

Человек-легенда. Поэт, кумир миллионов, родоначальник авторской песни. 

Цитаты

Я был больше, чем поэтом, больше, чем актёром. Я прошёл по нелёгкой дороге новаторства, создавая свой собственный жанр.

Я стал писать песенки-новеллы, где был прежде всего сюжет. А публика, не подозревающая, что обо всём этом можно петь, слушала их со вниманием, интересом, сочувствием. Очевидно, я попал в точку. Как и всё новое в искусстве, мои выступления вызывали не только восторги, но и целую бурю негодования.

Искусство двигают вперед почти всегда дилетанты, люди, не связанные никакими канонами.

Русский Пьеро

Моим первым жалованием в театре были борщ и котлеты.

В юности у меня был один большой недостаток: я не выговаривал буквы «р», и это обстоятельство дважды чуть не погубило всю мою театральную карьеру.

О, я на все руки мастер! <...> Сочиняю песенки, сам пишу к ним музыку, сам их пою, а кроме того, отвратительно плохо играю на бильярде и талантливо глажу крахмальное бельё...

Всякий раз, выходя на сцену, я волнуюсь и говорю себе: «А если сегодня все отпущенные мне аплодисменты — кончились? Вдруг я уже получил всё заслуженное… и больше не получу ни одного хлопка?» Может быть, поэтому — я так волнуюсь перед каждым выступлением…

Мой жанр не всем понятен. Но он понятен тем, кто многое перенёс, пережил немало утрат и душевных трагедий, кто, наконец, пережил ужасы скитаний, мучений в тесных улицах города, кто узнал притоны с умершими духовно людьми, кто был подвержен наркозам и кто не знал спокойной, застылой «уютной жизни»…

Я не могу причислить себя к артистической среде, скорей к литературной богеме. К своему творчеству я подхожу не с точки зрения артиста, а с точки зрения поэта. Меня привлекает не только одно исполнение, а подыскание соответствующих слов и одевание их в мои собственные мотивы.

Стихи должны быть интересные по содержанию, радостные по ощущению, умные и неожиданные в смысле оборотов речи, свежие в красках, и, кроме всего, они должны быть впору каждому, то есть каждый, примерив их на себя, должен быть уверен, что они написаны о нём и про него.

Александр Вертинский на обложке журнала «Театр»

Актёр — это вообще удачное сочетание определённых данных и способностей. Актёр — это аккорд. А если хоть одна нота в этом аккорде не звучит — аккорда нет и быть не может. Итак, актёра нет. Если бы у Шаляпина, например, был толстый живот и короткие ноги, он никогда бы не достиг вершины славы. А ведь кажется, при чём здесь живот? Однако это очень важно. Актёр должен быть максимально безупречным.

Нас не надо хвалить и не надо ругать. Я представляю себе нашу театральную жизнь как огромную табельную доску. Если вам понравилось что-либо в нас, подойдите и молча повесьте на гвоздик жетончик. Если нет — не делайте этого. Восхищаться, благодарить и облизывать нас не надо! Это портит нас и раздражает умнейших из нас.

Когда обо мне говорят: «счастье этому Вертинскому: пропоёт вечер — три тысячи… успех…» — когда я это слышу, мне делается немного обидно. Разве я мог бы выдумать мои песенки, если бы не прошёл тяжёлую жизненную школу, если бы я не выстрадал их?

Как ни больно, как ни грустно, но все мы, актёры, — смертные люди и имеем свои сроки. Наши таланты с годами гаснут, увядают, отцветают. В этом большая трагедия актёра. Правда, одно всегда остаётся с актёром до конца его карьеры — это его мастерство. Но разве может мастерство, то есть рассудочность, техника, школа, заменить ушедший темперамент, вдохновение, взлёт, восторг, интуицию?!

Каждая страна имеет свой особый запах, который вы ощущаете сразу при въезде в неё. Англия, например, пахнет дымом, каменным углём и лавандой, Америка — газолином и жжёной резиной, Германия — сигарами и пивом, Испания — чесноком и розами, Япония — копчёной рыбой. Запах этот запоминается навсегда, и, когда хочешь вспомнить страну, вспоминаешь её запах. И только наша родина, необъятная и далёкая, оставила на всю жизнь тысячи ароматов своих лугов, полей, лесов и степей…

Все наши актёрские капризы и фокусы на родине терпелись с ласковой улыбкой. Актёр считался высшим существом, которому многое прощалось и многое позволялось. От этого пришлось отвыкать на чужбине. А кабаки были страшны тем, что независимо от того, слушают тебя или нет, артист обязан исполнять свою роль, публика может вести себя как ей угодно, петь, пить, есть, разговаривать или даже кричать.

Я прожил за границей двадцать пять лет. Я жил лучше многих и прилично зарабатывал. В моих гастрольных поездках по белому свету я останавливался в первоклассных отелях, спал на мягких постелях, окружённый максимальным комфортом. И двадцать пять лет мне снился один и тот же сон. Мне снилось, что я, наконец, возвращаюсь домой и укладываюсь спать на… старый мамин сундук, покрытый грубым деревенским ковром. Неизъяснимое блаженство охватывало меня. Наконец я дома! Вот что всегда значила для меня родина. Лучше сундук дома, чем пуховая постель на чужбине.

Сколько времени мы тратим на так называемую любовь, на борьбу за своё существование, на желание достигнуть каких-то успехов, чем-то выдвинуться, обратить на себя внимание и прочее!

Я боюсь пользоваться хорошими условиями жизни. Тогда я успокоюсь, осяду, спущусь. И не смогу петь свои песенки.

Жизнь надо выдумывать, создавать. Помогать ей, бедной и беспомощной, как женщине во время родов. И тогда что-нибудь она из себя, может быть, и выдавит.

Жизни как таковой нет. Есть только огромное жизненное пространство, на котором вы можете вышивать, как на бесконечном рулоне полотна, всё, что вам угодно.

Три стихотворения

Я сегодня смеюсь над собой

Я сегодня смеюсь над собой…
Мне так хочется счастья и ласки,
Мне так хочется глупенькой сказки,
Детской сказки наивной, смешной.

Я устал от белил и румян
И от вечной трагической маски,
Я хочу хоть немножечко ласки,
Чтоб забыть этот дикий обман.

Я сегодня смеюсь над собой:
Мне так хочется счастья и ласки,
Мне так хочется глупенькой сказки,
Детской сказки про сон золотой…

1915

Палестинское танго

Манит, звенит, зовёт, поёт дорога,
Ещё томит, ещё пьянит весна,
А жить уже осталось так немного,
И на висках белеет седина.

Идут, бегут, летят, спешат заботы,
И в даль туманную текут года.
И так настойчиво и нежно кто-то
От жизни нас уводит навсегда.

И только сердце знает, мечтает и ждёт
И вечно нас куда-то зовёт,
Туда, где улетает и тает печаль,
Туда, где зацветает миндаль.

И в том краю, где нет ни бурь, ни битвы,
Где с неба льётся золотая лень,
Ещё поют какие-то молитвы,
Встречая ласковый и тихий божий день.

И люди там застенчивы и мудры,
И небо там как синее стекло.
И мне, уставшему от лжи и пудры,
Мне было с ними тихо и светло.

Так пусть же сердце знает, мечтает и ждёт
А вечно нас куда-то зовёт,
Туда, где улетает и тает печать,
Туда, где зацветает миндаль...

1929

Я всегда был за тех, кому горше и хуже...

Я всегда был за тех, кому горше и хуже,
Я всегда был для тех, кому жить тяжело.
А искусство моё, как мороз, даже лужи
Превращало порой в голубое стекло.

Я любил и люблю этот бренный и тленный,
Равнодушный, уже остывающий мир,
И сады голубые кудрявой вселенной,
И в высоких надзвездиях синий эфир.

Трубочист, перепачканный чёрною сажей.
Землекоп, из горы добывающий мел.
Жил я странною жизнью моих персонажей,
Только собственной жизнью пожить не успел.

И, меняя легко свои роли и гримы,
Растворяясь в печали и жизни чужой,
Я свою — проиграл, но зато Серафимы
В смертный час прилетят за моею душой!

1952

***

Слово Мастеру. Писатели о писательстве — список статей

***