Финал триптиха (с опозданием на день)

3. БЕЛАЯ ГВАРДИЯ

В погребе было темно и сыро. Ныли старые раны, но красный комиссар товарищ Сервис этого не замечал, поскольку новые ныли куда сильнее.

Третий день допрашивал его штабс-капитан Благолепов, рафинированный садист, сволочь золотопогонная, ещё и с моноклем. Всего истерзал, зверюга. А сегодня, надо полагать, поведут на расстрел. Что ж, пусть ведут! Пусть посмотрят, как умирают коммунисты. За идею. За правое дело. Товарищ Сервис в своё время ссылку прошёл, тюрьму, каторгу… Уж он-то сумеет выкрикнуть напоследок в белые от бессильной ненависти эксплуататорские зенки: «Да здравствует мировая революция!»

Со скрипом и стуком откинулась тяжёлая крышка погреба. Болезненно прищурившись, узник взглянул вверх, на квадрат тусклого света, показавшегося в кромешной тьме нестерпимо ярким. Обозначились в нём две головы в плоских белогвардейских фуражках.

— Вылазь, краснопузый…

Покряхтывая от боли в сломанных на допросе рёбрах, товарищ Сервис кое-как вскарабкался по приставной лесенке и, подталкиваемый прикладами, проковылял в горницу с липкими от пролетарской крови полами. Нарочно, видать, не моют. Чтоб страшнее было.

Странно, однако бледное измождённое лицо штабс-капитана Благолепова показалось ему на сей раз несколько смущённым.

— Соблаговолите сесть, товарищ комиссар…

— Гусь свинье не товарищ, — буркнул тот и сел на табурет, хотя после такого ответа можно было бы и не садиться — сейчас собьют на пол и примутся топтать.

Но вместо ожидаемого удара в ухо последовало нечто странное: штабс-капитан вздёрнул бровь, уронил при этом из глаза монокль и, кажется, сам того не заметил — настолько был чем-то впечатлён. 

— Да-с, милостивый государь, — медленно, будто сам удивляясь каждому своему слову, проговорил он. — Такие вот у нас теперь дела…

— Это какие же? — криво усмехнулся товарищ Сервис не поджившими ещё после вчерашнего губами.

— А такие, что воленс-ноленс придётся нам поменяться местами…

Опешил комиссар, даже моргнул разок.

— В каком это смысле?

— В прямом, милостивый государь, в прямом... — Благолепов встал и, озабоченно поигрывая моноклем на шнурочке, прошёлся взад-вперёд по горнице. — Не думал я, честно признаться, что этот год настанет, а он вот взял да и настал… — с загадочным видом обронил он.

Товарищ Сервис не понял.

— А какой это у нас год настал? Как был восемнадцатый, так восемнадцатым и остался…

— Это у нас тут с вами восемнадцатый! А у них там, в будущем, тысяча девятьсот девяносто первый стукнул!

— И чего?

— Да так, знаете ли… Советскую власть отменили.

— Быть не может!

— Ну вот представьте… Учебники истории переписывают. И значится в них отныне, что зверствовали-то, оказывается, не мы, а вы. Так что мы теперь не просто Белая Гвардия — мы теперь Белая и Пушистая Гвардия.

Несколько секунд товарищ Сервис сидел неподвижно. Новость ошеломила.

— А ваша баржа смерти? — хрипло выдохнул он наконец.

— Была наша — стала ваша!

— Ни-че-го себе!

В растерянности комиссар оглянулся на дверь горницы, почему-то оставленную открытой. В сенях он увидел обоих конвоиров. Один спарывал погоны, другой примерял папаху с пришитой наискосок красной ленточкой.

— И как же теперь?

— Я — в подвал. А вы принимайте хозяйство… — И Благолепов кивнул со вздохом на разложенные по столу пыточные принадлежности, явно позаимствованные в кабинете дантиста.

Товарищ Сервис с болезненным стоном поднялся с табурета, подошёл, взглянул.

— Вот ведь! — через силу подивился он. — А как хоть с ними обращаться-то?

— Научитесь, — обнадёжил штабс-капитан, освобождаясь от портупеи и монокля. — Дело нехитрое…