Рэй Брэдбери (22 августа 1920 — 5 июня 2012)

Рэй Брэдбери (Ray Douglas Bradbury) — человек, который рассказывал сказки.

Цитаты

Я считаю себя писателем идей. 

Я из категории мечтателей — выдумщиков нового. Они появились ещё в пещерном веке. Тогда человечество было совсем примитивным, искало пути к выживанию — оттуда и берёт начало НФ. Топор, нож, копьё — всё это было фантастикой. Идея развести костёр сначала зарождалась в мозгу, а уж потом воплощалась в реальность. Всегда были носители идей, мечтатели, что-то придумывающие, создающие, продвигающиеся к более сложному. Именно в этот ряд я себя и ставлю.

До того как решить стать писателем, я решил стать волшебником. Я был маленьким мальчиком, который показывал со сцены трюк с фальшивыми усами, исчезающими по ходу фокуса. До сих пор иногда его показываю. Ну а потом волшебством стало написание книг. А ещё писатели пишут, потому что хотят, чтоб их любили. Меркантильно, наверное… Но мне писательство помогло ещё и в другом. Когда я начал писать по-взрослому, я сделал для себя главное открытие жизни: я всегда прав, а все несогласные со мной — ошибаются. Никогда никого не слушайте, всегда идите своим путём.

Писатель обязан быть прежде всего одержимым. Его должно лихорадить от жара и восторга. Без этого горения ему лучше заняться чем-то другим — собирать персики, рыть канавы; видит Бог, это будет полезнее для здоровья. Как давно вы сочинили рассказ, в котором ваша истинная любовь или истинная ненависть, так или иначе, вылилась на бумагу? Когда вы в последний раз отважились высвободить своё нежно любимое пристрастное мнение, чтобы оно било в страницу, как молния? Что у вас в жизни — самое лучшее, а что — самое худшее и когда вы уже удосужитесь поведать об этом миру, шёпотом или во весь голос?

О начале пути

Когда мне было семнадцать, я не мог ничего. Я не мог написать ни стихотворения, ни эссе. Даже короткого рассказа я не мог написать.

В старших классах школы, где я учился, велась антология — ученики сами о себе писали короткие сочинения. Моего там ничего не было — я не мог сложить на бумаге и двух слов.

Так я и окончил школу неумёхой. Я вышел в мир беспомощным существом, зная твёрдо только одно: я хочу быть писателем.

И я устроился на работу в газетный киоск. И друзья проходили мимо и спрашивали: «Что ты тут делаешь?» И я им отвечал: «Я становлюсь писателем».

«Как можно им стать писателем, стоя тут?»

А вот как. Каждое утро, проснувшись, я писал короткий рассказ. А после работы шёл не домой, а в библиотеку. Я жил в библиотеке. Меня окружали лучшие в мире возлюбленные — ими были книги.

Редьярд Киплинг любил меня. Чарльз Диккенс любил меня. Герберт Уэллс любил меня. Жюль Верн любил меня.

Эти любовники изменяли мою жизнь. Они смотрели на меня в упор. Когда ты входил в библиотеку, ты попадал в удивительную атмосферу, ты вдыхал её, ты плавал в ней. Ты становился писателем, плавая посреди библиотеки. И сквозь тебя проходили вибрации. Они оставались в тебе навсегда.

Я не думал о том, как мало я умею. Я был так поглощён любовью к книгам на полках, что просто некогда было думать о собственных несовершенствах.

Ведь в чём сила любви? Любовь заставляет тебя звучать даже после того, как музыка закончилась.

Вот почему нужно постоянно быть в состоянии влюблённости во что-нибудь. Вот в моём случае — в библиотеку, в книги, в писательство. Даже если то, что ты сам напишешь — ужасно, ты безжалостно выбрасываешь написанное и принимаешься за чистый лист.

Понимаете, мне было двадцать два года, когда я написал первый сносный рассказ. Я сидел за машинкой, и когда я его закончил, слёзы потекли по моим щекам.

Он назывался «Озеро». Его потом включили в один из моих сборников. И вот тогда я ясно почувствовал: только что я написал первый хороший рассказ — после десяти лет, после десяти лет. И с тех пор я стал писать хорошо.

Рэй Брэдбери в молодости

О научной фантастике

Прежде всего, я не пишу научной фантастики. У меня есть только одна книга в жанре научной фантастики, и это «451 градус по Фаренгейту», роман, основанный на реальности. Научная фантастика — описание реального. Фэнтези — описание нереального. Так что «Марсианские хроники» — это не научная фантастика, это фэнтези. Этого не может случиться, понимаете? Вот почему у этой книги будет долгая жизнь — она как греческий миф, а мифы живучи.

Никакой плодотворной формулы, по которой пишется научная фантастика, да и вообще всякая литература, не существует. Любой писатель, сочиняющий по формуле, отворачивается от самого себя и не создаст ничего, как бы он ни был талантлив и справедлив в своих суждениях о действительности. Настоящий писатель пишет потому, что испытывает потребность, необходимость, жажду писать, потому что литература пробуждает в нём высшую радость, страсть, наслаждение, восторг — назовите это, как хотите. Он живёт, во всяком случае должен жить, своей страстью, а страсть несовместима с формулами. Человеку, который захватывает с собой в постель руководство по половой жизни, лучше поскорее подняться, ибо у него получится лишь уродливое извращение. Писать — это всё равно что жить. А формулы грозят извратить любой естественный процесс. Лучшую научную фантастику создают в конечном счёте те, кто чем-то недоволен в нашем обществе и выражает своё возмущение немедленно и яростно.

Фантастика даёт хорошую возможность, пользуясь, подобно стенографии, символическими обозначениями, писать непосредственно о наших больших проблемах. Лондонские туманы, многополосные шоссе, автомобили, атомные бомбы — словом, очень многое, что отравляет людям жизнь, коренится в избытке машин и неумении широко мыслить при их использовании. Научная фантастика и учит мыслить, а значит, принимать решения, выявлять альтернативы и закладывать основы будущего прогресса.

Я могу сказать, что научная фантастика влечёт меня не сама по себе, а, скорее, как возможность обнажить в фантастической форме пружины, которые, сжимаясь и разжимаясь, приводят в действие механизм нашего существования. В таком понимании научная фантастика естественна, как выдох после вдоха, затянувшегося на десятилетия.

Я влюблён в фантастику, ибо вырос, читая Уэллса. Обожаю Роберта Хайнлайна, Айзека Азимова, Жюля Верна. А вообще мне нравится Чарльз Диккенс, Джордж Бернард Шоу, Толстой, Достоевский. С удовольствием читаю пьесы Мольера, хайку, Шекспира.

О любимом писателе

…Жюль Верн, ибо он был одним из первых и до сих пор остался одним из лучших. Этот писатель обладал воображением, моральным чувством и отличным юмором; каждая его новая страница вдохновляет. Читая его, гордишься, что ты — человек. Он испытывает человечество тестами, он предлагает ему взмывать в воздух, ухватившись за шнурки собственных ботинок. Он уважает старомодную добродетель — умение трудиться. Ценит пытливый ум, зоркий глаз и ловкую руку. Вознаграждает за хорошо сделанную работу. В общем, он восхитителен, и его романы не утратят ценности, пока из мальчишек нужно будет воспитывать доброжелательных, славных, полных энтузиазма мужчин. В наш век, который пустил на ветер унаследованное богатство идеалов, Жюль Верн, человек другого столетия, зовёт преследовать более достойные цели и предупреждает людей, что нужно думать не столько о своих отношениях с богом, сколько об отношениях с другими людьми. И было бы очень хорошо, если бы сегодня отыскалось побольше писателей, похожих на него.

О морали

О себе могу сказать, что я безусловно и прежде всего моралист, поскольку с каждой новой созданной нами машиной вновь и вновь возникают моральные проблемы. По мере того как новое изобретение заполняет мир, требуются новые законы, контролирующие его приложение. К самим машинам понятие морали не относится, но иногда способ, каким они созданы, и сила, в них заключающаяся, вызывают у людей поглупение или умопомешательство и пробуждают зло. Среди самых либеральных людей нашего времени есть такие, что становятся демонически безжалостными, едва сядут за руль автомобиля.

О печатных машинках

У меня целых пять пишущих машинок! Да кому нужен этот компьютер? Машинки не поражает вирус, они не зависают в нужный момент. Согласен, забавно: человек, пишущий о напичканных техникой космических мирах, создаёт их образы на раздолбанной и залитой кофе печатной машинке. Но, увы, это так.

О писательской работе

Никогда не знаешь причин, по которым что-то делаешь. Я никогда не задумывался о своей работе. Откуда появляются рассказы и почему они развиваются так, а не иначе. Я просто этого не знаю. Всё это держится в секрете от меня. Я думаю, что именно поэтому людям нравится моё творчество, потому что это очень честное творчество, очень интуитивное, очень призрачное. Это часто приходит ко мне, когда я просыпаюсь утром где-то в семь часов. Не то чтобы они мне снятся, но есть такое время между моментом, когда ты проснулся, и полным бодрствованием, когда твоё сознание расслаблено и вещи приходят к тебе, ты им удивляешься и выпрыгиваешь из кровати, бежишь и записываешь их. Вот так случается со мной постоянно.

Я привык так: встаю каждое утро и бегу к пишущей машинке — и уже через час я создаю мир. Мне не надо никого дожидаться. Не надо никого подгонять и ругать. Всё уже готово. Мне нужен всего один час — и я всех обогнал. Теперь можно весь день предаваться безделью. Утром я уже написал тысячу слов; и если мне вдруг захочется пообедать и просидеть за столом два-три часа, я могу себе это позволить, потому что я уже всех победил.

Как только случаются затруднения, я встаю и иду прочь. Это большой секрет творческого труда. С идеями следует обращаться, как с кошками: надо добиться, чтобы они сами за тобой бежали. Если вы попытаетесь подойти к кошке и взять её на руки — нет! — она этого не позволит. Тут надо сказать: «Ну и чёрт с тобой». И кошка скажет себе: «Погоди-ка минуточку. Он ведёт себя странно. Не так, как все люди». И кошка пойдёт следом за вами просто из любопытства: «Да что с тобой? Почему ты меня не любишь?»

Так же и с идеями. Понимаете? Я говорю: «Ну и ладно, и чёрт с тобой. Мне не нужно уныние. Мне не нужно расстройство. Мне не нужно куда-то рваться». И идеи идут за мной следом. Когда они теряют бдительность, я оборачиваюсь и хватаю их.

Первую версию текста я печатаю быстро, можно даже сказать, судорожно. Несколько дней спустя я перепечатываю текст целиком, а моё подсознание в процессе подсовывает мне новые слова. Иногда приходится перепечатывать много раз, пока рассказ не будет готов. Иногда редактирование почти не требуется.

Я храню папки с идеями и историями, которые не получились год назад, пять лет тому назад, десять лет тому назад. Позже я возвращаюсь к ним и просматриваю заголовки. Как птица, которая приносит птенцам червячков. Смотришь на все эти голодные клювики — все эти истории, ожидающие, чтоб их дописали — и говоришь им: «Ну что, кого же из вас накормить? Кого из вас дописать сегодня?» И история, которая пищит громче всех, идея, которая выступит вперёд и промолвит, будет той, которая получит своего червячка. Я вытаскиваю её из папки и дописываю за несколько часов.

О списке слов и об открытиях

Три вещи находятся в вашей голове: во-первых, всё то, что вы пережили от рождения до этого момента. Каждая секунда, каждый час, каждый день. Следующее — то, как вы реагировали на эти события тогда, когда они произошли, какими бы они ни были — ужасными или радостными. Эти два источника в вашей голове поставляют вам материал. Затем, отдельно от реального жизненного опыта находится опыт встреч с искусством, всё то, что вы узнали от других писателей, художников, поэтов, режиссеров и композиторов. И вся эта волшебная смесь уже там, у вас в голове, нужно только её достать. Как же это сделать? Я делал это, составляя списки существительных, а затем спрашивая себя: что означает каждое из этих существительных? Вы можете пойти и составить свой собственный список прямо сейчас, и он будет отличаться от моего. Ночь. Сверчки. Паровозный гудок. Подвал. Чердак. Теннисные туфли. Фейерверки. Всё это очень личное. Потом, когда список готов, вы подбираете к нему слова-ассоциации. Вы задаете себе вопрос: почему я записал это слово? Что оно значит для меня? Почему я записал именно это, а не совершенно другое слово? Сделайте это, и вы окажетесь в начале своего собственного пути к тому, чтобы стать хорошим писателем. Нельзя писать для других. Нельзя писать ни для левых, ни для правых, ни для этой религии и ни для другой, ни во имя этой или той веры. Писать надо так, как именно вы видите мир. Я иногда советую людям составить список из десяти ненавистных вещей и потом расправиться с ними в рассказе или стихах. Составьте список из десяти вещей, которые вы любите и воспевайте их. Когда я писал «451 градус по Фаренгейту», я ненавидел тех, кто сжигает книги, и любил библиотеки. Вот такие дела.

Обложка первого издания романа (1953)

Мы никогда не простаиваем без дела. Мы — чаши, которые наполняются постоянно, без лишнего шума. Фокус в том, чтобы понять, как наклонить эту чашу и излить в мир красоту.

Иногда, поздно ночью, если я не могу уснуть, я иду вниз, беру одну из своих книг, открываю и читаю и всегда изумляюсь тому, что читаю. Я говорю себе: «Боже, это что, я написал?» Чувствую себя очень счастливым. Всё во мне — от бога. Думаю, что я был рождён с талантом — наверное, мы были рождены, чтобы стать сами собой и наша задача в жизни — это выяснить, кто мы, чёрт побери, такие, потому что мы не всегда знаем это сразу. В течение времени ты экспериментируешь и пытаешься, и выясняешь, где находится твоя истинная сущность. Писателям повезло, потому что они могут экспериментировать со своими пишущими машинками или ручками, и по 10-15 лет открывать самих себя. Все мои книги — открытия того, с чем я родился, и я был счастлив суметь направить себя и найти по пути эти истории.

О «Вине из одуванчиков»

Я пишу так, как великие французские живописцы, которые создавали свои полотна, нанося на холст точки.

Ты просто наносишь отдельные точки, а потом они складываются в картину. Когда приступаешь к полотну, ты не видишь целого. Ты кладёшь отдельные точки. Одну, потом другую. Потом третью. Наконец, отходишь — глядь, а точки-то сложились в картину. И ты говоришь себе: «Чёрт возьми, кажется, ты сделал неплохую картину!» А ведь всё начиналось с одной-единственной точки.

«Вино из одуванчиков» началось с того, что я написал маленький пассажик о крылечках американских домов. А вторая точка — рецепт, как делать вино из одуванчиков. Его вырезал мой дед из одного журнала, когда мне было три года. Вот вторая точка. Фейерверки, там я не знаю, запуск змея, Хеллоуин, провинциальные похороны — все эти точки мало-помалу населяли полотно, и в один прекрасный день я посмотрел и изумился: «Кажется, я написал картину!»

Обложка первого издания романа (1957)

О правдоподобности

Если вы собираетесь убедить читателя в том, что он и вправду попал в созданный вами мир, вам нужно воздействовать на все его органы чувств поочерёдно: цветом, звуком, вкусом, фактурой. Если читатель чувствует солнечное тепло у себя на коже, чувствует, как его рукава развеваются на ветру, значит, полдела готово. Самые невероятные истории можно сделать правдоподобными, если читатель — всеми своими чувствами — ощущает себя в гуще событий. Значит, ему не удастся остаться в стороне. Ему волей-неволей придётся участвовать.

О стиле

Стиль — истина. Как только поймаешь то, что ты хочешь поведать о себе, о своих страхах и своей жизни, тут-то и формируется твой стиль, и тогда ты отправляешься к тем писателям, которые могут научить тебя подобрать слова для твоей истины. 

О романе и рассказе

В романе главное — оставаться правдоподобным. Рассказ, если вы человек увлекающийся, и у вас появилась захватывающая идея, пишется сам по себе за пару часов. Я советую своим знакомым студентам и приятелям среди писателей писать по рассказу в день, чтоб у рассказа была кожа и кости, своя плоть, своя жизнь, свой смысл существования. Идея не просто так приходит к вам в конкретный момент времени, поэтому нужно тут же брать и работать с ней, записать её. Две или три тысячи слов за несколько часов — это не так сложно. Не позволяйте мешать вам. Вытолкайте их всех, отключите телефон, спрячьтесь и дописывайте. Если вы носите рассказ в себе до следующего дня, вы можете за ночь перемудрить с ним, перегрузить его причудливыми деталями, попытаться кому-то угодить… Но в романе все эти виды ловушек неизбежны, так как он пишется дольше, а вас окружают люди, и если вы не будете осторожны, вы о нём проговоритесь… Роман сложен ещё и тем, что сложно поддерживать запал. Непросто сгорать от страсти двести дней подряд. Таким образом, стоит прежде всего заняться центральной темой. Если у вас получилось осветить центральную тему, побочные линии соберутся вокруг неё. Пускай они примагничиваются, притягиваются к ней, а затем будут надёжно прицеплены.

О редактуре

Я пытался учить собратьев по перу, что существует два разных искусства: первое — это закончить произведение; а второе искусство — сократить его так, чтобы не поранить и не убить. Когда начинаешь писательскую карьеру, ты всей душой ненавидишь эту обязанность, но теперь, когда я стал старше, она превратилась в увлекательную игру, и этот вызов мне нравится ничуть не меньше, чем написание первоначального варианта. Потому что это действительно вызов, испытание писательского мастерства. Непростая интеллектуальная задача: взять скальпель и разрезать пациента, не задев жизненно важных органов.

О сценаристике

Главное — это компрессия, сгущение смысла. Дело не столько в том, чтобы выкидывать куски текста, сколько в том, чтобы найти правильную метафору — и вот тут мне очень пригодилось знание поэзии. У великих стихотворений и великих сценариев есть одно общее свойство: они оперируют компактными образами. Если ты подберёшь правильную метафору, правильный образ, и вставишь его в эпизод, он один может заменить четыре страницы диалога.

Возьмём, например, «Лоуренса Аравийского»: в некоторых из лучших сцен фильма вообще нет диалогов. Возьмём эпизод, где Лоуренс возвращается в пустыню, чтобы спасти погонщика верблюдов: там нет ни единого слова. Эпизод длится почти пять минут — и весь состоит из образов. Когда Лоуренс возвращается из пустыни, после того, как все остальные ждали его эти долгие пять минут под яростным солнцем, на убийственной жаре, — музыка ускоряется, и твоё сердце стучит быстрее.

Вот такие находки нам и нужны.

Я — прирожденный сценарист, и всегда был таковым. Моё сердце всегда принадлежало кино. Я — дитя кинематографа. Начиная с двух лет я пересмотрел все существующие киноленты. Я набит фильмами под завязку. В семнадцать лет я смотрел по двенадцать-четырнадцать фильмов в неделю. Это чертовски много. Это значит, что я видел всё, в том числе — полную дрянь. Но это хорошо. Это своеобразная школа. Смотришь и учишься, как не надо делать. Просмотры отменных фильмов вообще ничему не учат, потому что во всех таких фильмах скрывается тайна. Великий фильм всегда загадочен. Эта загадка неразрешима. Чем хорош «Гражданин Кейн»? Он просто хорош. Он блистателен на всех уровнях, ты не можешь ткнуть пальцем в какой-то конкретный кусок и сказать: «Вот это правильно». Там всё правильно. А все огрехи плохого фильма сразу бросаются в глаза, и ты говоришь себе: «Вот этого я никогда не сделаю, и вот этого, и вот этого тоже».

О времени

Мы все — машины времени. Время, время — его можно увидеть на нас и внутри нас. Вот почему мне так нравится общаться со стариками. Всю свою жизнь я нахожусь под очарованием стариков. Потому что я знаю, что сейчас я нажму его потайную кнопку, и окажусь в 1900 году, или на Гражданской войне, — а в детстве я встречал ветеранов Гражданской войны.

Так что каждый из нас — машина времени. Время существует только в нашей голове. Время не существует снаружи нас. Время — это память.

Всё в этом мире повторяется. Моё детство пришлось на Великую депрессию, а глубокая старость — на крутой финансовый кризис. Ты смотришь в будущее и видишь там причудливые планеты, новые космопорты и машины, летающие по воздуху, а заканчивается всё падением доллара на бирже. Но не стану врать: долго жить интересно. Плохо лишь то, что я пережил дорогих мне людей. Моя жена Маргарет умерла семь лет назад, а не будь её — я никогда не стал бы писателем. Первые годы меня никто не хотел печатать, она же верила, говорила: «Ты будешь знаменитостью». Теперь меня называют живым классиком. Не могу сказать, что мне это нравится, но определённо звучит лучше, нежели «мёртвый классик».

Рэй Брэдбери с семьёй

О будущем

В моё время фантастика была увлечена будущим — вот откроются новые миры, полетят звездолёты, люди освоят другие планеты, которые, возможно, населены разумными существами. Сейчас больше пишут про апокалипсис: цивилизация уничтожена в ходе ядерной войны, Землю заселили кровожадные зомби. Наверное, население Земли находится в перманентной депрессии — если будущее видится только таким и каждый в своём друге подозревает врага…

Практически всё, описанное в «451 градус по Фаренгейту», сбылось: влияние телевидения, рост значимости местных телевизионных новостей, пренебрежительное отношение к образованию. В результате существенная часть нынешнего населения Земли попросту лишена мозгов. Хочу лишь подчеркнуть, что я всё это описывал совсем не для того, чтобы предсказывать будущее, я пытался помешать его приходу.

Люди — идиоты. Они сделали кучу глупостей: придумывали костюмы для собак, должность рекламного менеджера и штуки вроде айфона, не получив взамен ничего, кроме кислого послевкусия. А вот если бы мы развивали науку, осваивали Луну, Марс, Венеру… Кто знает, каким был бы мир тогда? Человечеству дали возможность бороздить космос, но оно хочет заниматься потреблением — пить пиво и смотреть сериалы.

Один из моих любимых рассказов за весь период моего творчества — это «Конвектор Тойнби». Это история о человеке, который утверждает, что изобрёл машину времени и видел будущее и что, если мы не возьмёмся за голову и не изменим будущее, нашему миру конец. Конечно, он врёт, но люди верят ему. В каком-то смысле этот персонаж — это я сам, я предостерегаю людей о будущем.

О счастье, любви и страсти

Счастье, это когда человек занимается тем, что любит, и любит то, чем занимается. Всё остальное не имеет значения.

Если чего-нибудь не любишь — не делай этого.

И наоборот — если любишь, осилишь, что угодно. Я доказал это на примере своей жизни.

Я люблю театр, и ушло двадцать пять лет прежде, чем я написал пьесу. Страсть сделала своё дело — теперь я могу писать пьесы.

Я хотел писать короткие рассказы, я не умел это делать, но я упорно пытался писать их — пытался страстно, страстно — и теперь я пишу короткие рассказы.

Я хотел писать киносценарии, но не знал как. Джон Хьюстон дал мне шанс написать сценарий фильма «Моби Дик». В какой-то момент работа зашла в тупик. И тут свершилось чудо. В лондонской гостинице, где я работал тогда над сценарием, я случайно взглянул в зеркало и сказал себе: «Я — Герман Мелвилл». И тут же в зеркале увидел, как сквозь мои черты проступили черты Мелвилла. Я тут же подскочил к машинке, и за следующие восемь дней написал сценарий — и это только от страсти, только от страсти! Вовсе не от ума.

Нельзя писать умом — надо быть в письме, прожить жизнь над машинкой, понимаете.

И я промчался через весь Лондон со сценарием под мышкой, вручил его Джону Хьюстону с криком: «Вот, возьми и читай!»

Он открыл рукопись и воскликнул: «Господи, это именно то, что надо! Как это получилось?»

И я сказал: «Всё очень просто. Дело в том, что перед тобой стоит Герман Мелвилл. Только читай скорее, через пару минут он уйдёт».

Фрагмент постера к фильму 1956 года

Нужно быть одержимым жизнью каждый день. И одержимым страстью.

Трезвый ум — ещё не всё. Мало знать, что любишь. Надо быть тем, что любишь. Надо смело идти вслед за страстью.

Всю жизнь я просыпаюсь каждое утро и говорю себе: «Я жду не дождусь именно этого дня». Вот что такое жизнь, и вот что такое страсть.

О славе и наградах

Для меня это ничто. Настоящая награда — в другом. Два года назад (в 2003 году) я был в мэрии Лос-Анжелеса, мэр произносил речь в мою честь, вручил мне какую-то награду, публика хлопала. Но вот когда меня в моём кресле повезли к выходу, какой-то юноша схватил меня за рукав и выдохнул мне в лицо: «Вы изменили мою жизнь». Вот это больше, чем слава, понимаете?

Потому что я-то знаю, что по призванию я — учитель. Я вовсе не писатель-фантаст, я не выдумщик историй про ракеты и планеты, я учитель. Я преподаю вам жизнь. Я учу вас любить. Я изменил его жизнь, он только потом заметил как.

Вам хочется славы и денег — да пожалуйста, но только в качестве награды за честно и хорошо сделанную работу. Известность и крупная сумма на банковский счёт должны приходить уже после того, как сделано всё остальное. Это значит, что у вас не должно быть и мысли об этом, пока вы сидите за пишущей машинкой.

О жизни и смерти

Нужно принимать всё. Каждый из нас проходит свою порцию испытаний. В конце концов мы дойдём до смерти. Люди моего возраста умирают. Мне приходится признать это. Это входит в мою привилегию быть частью мироздания. И я говорю: хорошо, я умру. Люди стареют.

Но вот штука: я прихожу домой с поминок и пишу пьесу, или книгу, или короткий рассказ, или поэму. И смерть меня так просто не прихватит. Разве только Господь съездит мне по затылку бейсбольной битой. Понимаете?

Каждое утро я просыпаюсь и говорю: это прекрасно! У меня то же чувство, что в двенадцать лет. Вот тогда я посмотрел на волоски, покрывающие руку, и подумал: «Позвольте, я ведь жив! Вот она — жизнь!» И в двенадцать лет я сказал себе: «Ты жив, ты жив — разве это не здорово?»

Поэтому надо принимать всё — все горести, самую смерть. Они есть. Но с другой стороны, есть и все чудеса любви, а одно это уже способно уравновесить всё остальное.

Я прожил замечательную, чудесную, удивительную жизнь и, честное слово, жалеть мне не о чем. Мои самый большой успех — моё творчество.

Давайте вообразим, что я совершаю на машине времени путешествие в минувшие века. В Багдаде я пошёл бы гулять по рыночной площади и заглянул бы на ту улочку, где сидят старики, рассказывающие сказки. Вот там, среди заслушавшихся мальчишек и старых рассказчиков, я и хотел бы занять своё место, чтобы тоже рассказывать, когда придёт моя очередь. Потому что это старая традиция, замечательная, добрая старая традиция. И если лет через сто на мою могилу придёт мальчишка и карандашом напишет на плите: «Здесь лежит человек, который рассказывал сказки», я буду счастлив. О другом имени я не прошу.

Делать – значит быть
(«Doing Is Being», 1980; перевод Юлии Качалкиной)

Трудом — живу.
А сделал всё — уже томлюсь.
Весь цимес в том, чтоб делать постоянно
хоть что-нибудь. И каждый божий час
себя себе трудами подтверждать.
Когда шериф-закат пальнёт в ружье,
окончу день с приятным ощущеньем,
что прожит он не зря.
Мы проявляемся в трудах.
Мы столько о себе не знаем,
пока не заняты и в праздности живём.
Меж тем у каждого внутри сокрыта
большая фабрика незавершённых дел.
Пусть даже дело — дрянь:
бежать и прыгать, кататься на велосипеде,
но и такое, извините, дело
полезнее бездействия вдвойне.
Ну или врём себе, что завтра (скоро!)
мы что-то обязательно начнём!
Довольно врать!
Пустые отговорки —
на завтра перекладывать дела.
Мы — мастера растягивать резину.
Тянуть кота за хвост. Баклуши бить.
Но если б в нас жила собака-непоседа,
она б давно баклушу перегрызла
(сейчас посмотрите внимательно в словарь:
баклуша — остов деревянной ложки).
Коту капризный хвост поднакрутила,
резину в две секунды порвала.
Воспитывай в себе такого пса.
Вернее друга нет у человека.

«Фантастический путешественник» — памятник Рэю Брэдбери в его родном городе Уокигане (2019) 

***

Слово Мастеру. Писатели о писательстве — список статей

***