Каждое новое поколение...

Вечером восемнадцатого мая триста двадцать первого года, у таверны, расположенной на въезде в северные Чучи, остановилась повозка. Дождь лил второй день почти беспрерывно, и дорога от Южного тракта к Купеческой Гавани равязлась в кашу. Измазанные грязью по пузо лошади встали. Кучер, чертыхаясь и охая, сполз сапогами прямо в лужу и ставя ноги так осторожно, точно шел по раскаленным углям, направился к воротам таверны, чтобы вызнать, есть ли в такую наисквернейшую погоду места для лошадей и путников. 

Путники не стали дожидаться вердикта. Есть такие неспокойные граждане, которые привыкли все в жизни перепроверять лично. Первым из повозки неуклюже выбрался двухметровый толстяк, отчего согбенная рессора выгнулась, а утопленное почти на треть заднее колесо облегченно скрипнуло. 

Прячась от ливня под капюшон плаща и игнорируя бездорожье, толстяк зашлепал в таверну напрямик, при этом довольно весло бормоча себе под нос: 

- Майские грозы - девичьи слезы. Бах - и случилось. Такие курьёзы…

Словно в ответ ему бахнул гром, и следом полыхнуло молнией, да такой яркой и длинной, что она расчертила напополам все небо от моря до далеких гор, и осветила на долю секунды лицо юноши, который тоже выбрался под проливной поток. Плащ сразу намок, потому что был изрядно старый и дырявый, а ливень, напротив, - свежий и вездесущий.

Юноша вытащил из повозки сначала потертый коричневый чемодан, а потом небольшой черный футляр с музыкальным инструментом, и, сутулясь, направился вслед за дедом. 

В таверне было людно, но судя по тому, с каким предвкушающим тепло и ужин выражением лица кучер направился распрягать лошадей, место путешественникам все же сыскалось. 

Дедушка Феодор уже успел зацепиться языком с каким-то низеньким чопорным господином. Эмиль был даже рад тому, что его на какое-то время оставят в покое. За три дня пути дед так успел ему надоесть, что Эмиль готов был уже сам купить ему выпивку, лишь бы побыть в своих мыслях, без необходимости отвечать на каверзные вопросы об Итте, и не выслушивать советы и назидания в личных делах, да ещё если всякий раз ему приводили в пример Эрика.  

И все же Эмиль в который раз отметил удивительную способность деда находить общий язык с каждым встречным поперечным, располагать к себе всякого, даже такого неприятного типа, брезгливо сторонившинося дедушкиной широкой жестикуляции.

Тонкие черты лица господина больше бы подошли лицу женскому, и на нем бы смотрелись очень даже миленько. Но в случае соседства с залысинами и жиденькими, аккуратно напомаженными усиками, приобретали весьма непривлекательный вид. Высокий воротник модного камзола был застегнут до самого горла, держа лицо господина словно на блюде. Большие, чуть навыкате глаза замирали так, словно он слушал и не слушал одновременно. Но рот при этом вежливо улыбался, а сам мужчина радушно приглашал деда за свой стол. 

Эмиль снял плащ, отдал прислуге чемодан, а сам, не выпуская из рук флейту, сел и вежливо поздоровался. 

Господин слегка облизнул губы и окинул мальчика недоуменным взглядом, каким люди маленького роста смотрят на долговязых. С пиететом и некоторым невольным сочувствием. 

- Виар Зужек, - не подав руки, представился чопорный господин Эмилю, и тотчас обратился к дедушке - Я полагаю, ваш мальчик?

- Внучек, ага! Эмиль, - желая подразнить дворянина, дедушка сделал ударение на Э.

- Зужек? - переспросил Эмиль и осекся. 

Проговори он догадку вслух - не бывать ему оставленным в покое. А уж о ком, о ком, а о Ричке говорить ему не хотелось вовсе. Рички и так ему было вдоволь за последние пару месяцев. Это из-за ее прелестей, которые она как бы невзначай продемонстрировала ему в бане, Эмиль перестал контролировать свои гормоны, что крайне усложнило ему и без того непростую жизнь пятнадцатилетнего акселерата. И это из-за нее Эрик остался в столице "по всяким внезапным делам". Так что беседовать с тем, кто носил фамилию Рички, Эмилю было совсем не по душе. 

- Я закажу себе ужин в номер? - без особой надежды спросил он деда.

- Валяй, малыш, - на удивление легко согласился  дед, похлопал внука по руке и весело обратился к возможному Ричкиному родственнику. - Устал парень в дороге. И то сказать, погодка та еще. Говорят, майские грозы - любовные пляски облаков. Но если льет и гремит без остановки три дня, а ты при этом в дороге, то увольте меня от этого небесного разврата. Так значит, говорите, держите путь в Алъерь?   

Дальше Эмиль не слушал. Он поднялся в номер и лег на кровать. Боком. Чтобы вытянуть ноги, ему пришлось положить их на табурет.

Он стал думать об Итте и, под шум бьющего по крыше дождя уснул, а когда проснулся, перед ним на столике стояла остывшая еда, а кровать деда пустовала. 

Эмиль спустился в туалет, а заодно проведать деда. Тот уже буквально спал, навалившись на стол, а его собеседник был будто бы вполне трезвый, хотя с покрасневшими белками глаз. Он поманил Эмиля пальцем. 

- Закажи-ка нам, парень, ещё по одной. 

- Думаю, на сегодня хватит, - не особенно задумываясь о вежливости ответил Эмиль. - Я забираю деда. 

- Мы ещё не закончили! - голова господина Зужека гневно дернулась на блюде- воротнике.

- Вы закончили, - спокойно возразил Эмиль. - Дед уже немолод, ему надо выспаться. 

-Тогда, может, ты выпьешь со мной? Раз уж ты молод.

- Я молод. Но я, к сожалению, не пью. И вам не советую налегать. 

Зужек подскочил на ноги от такого нахальства. Но, уперевшись взглядом в грудь мальчика-перероска, только поджал губы и процедил:   

- Каждое новое поколение наглее предыдущего...

- Весьма обманчивое заключение, сэр. - Эмиль поклонился. - Прошу меня извинить. 

Поклон выглядел, как желание снизойти до коротышки, заглянуть ему в глаза, убедиться, что тот достаточно трезв, и его можно оставить без присмотра.  

Решив, что господин Зужек вполне способен продолжить вечер самостоятельно, Эмиль привычными уговорами растормошил деда и так же ласково отвёл сначала до ветру, а потом в комнату, спать. 

(Говорят Диккенсом повеяло. Дело к осени, видимо)