Все спокойненько

В доме было по-кладбищенски уютно. И тихо. Пахло жареной картошкой, тушеными овощами, охлажденным апельсиновым джусом. Солнце, закатывая глаза, медленно ползло по небу вдоль горизонта событий и тепло светилось. Легко просачивалось мимо штор с веселым растительным рисунком, столовым гарнитуром из четырех габаритных вещей и вульгарного пуфика. Ветер легко покачивал разлапистыми кронами деревьев, был порывист и юн. Чтоб деревья скрипели, как подсевшие пружины автодобегайки, на многочисленных ямах и колдобинах, подбрасывая в воздух пыль и отмахиваясь от надоедливых и вездесущих комаров. А он оставался - невидимый и влажный, и мимолетный, как курортный роман.

Волос на голове тоже взопрел, и дымился. Сам по себе, легкой, едва видимой дымкой над головой и, мерцающим в лучах утреннего солнца, расплывающимся нимбом возле нее. Поймал себя на мысли, что я, как баба, удовлетворенно осматриваю собственное гнездо и недовольно морщусь, от замеченной на горизонтальных поверхностях тонкоперемолотой пыли. Но я не баба, и дом этот - не мой. Здесь тихо. Слишком тихо. И чересчур спокойно. Ни звука. Ни скрипа деревьев, ни дыхания ветра, ни пения птиц. И слишком светло для меня.

Не моё это гнездо. И никогда моим не было. И уже не будет. 

Однажды, начинают пропадать люди. Исчезают. Сначала с воображаемой линии, а потом и с горизонта. А потом и рядом с тобой, внезапно, образуется пустое пространство, в котором кто-то был, жил, а теперь его нет, он исчез. И с концами.

Вдруг, когда вы просыпаетесь, случайно, открываются какие-то другие глаза, хищные и жестокие, беспощадные глаза и они смотрят назад и говорят: 

"И это всё? И это вся твоя жизнь, то чего ты достиг за 35 (поставьте сами сумму прописью) лет своего бытия?" -

И начинают судить. И их суд невыносим. Они влегкую находят недостатки, они подвергают любые твои достоинства уничтожающей критике и тебе кажется - сама совесть говорит их устами. Но это - не совесть.

Тебе хочется что-то изменить, но ведь поздно. Смерть заглядывает в твое окно, приходит к тебе чаю попить и ты чувствуешь - силы твои на исходе. Тяжело по утрам вставать с постели, ходить, работать, ибо всё бессмысленно, во всем отсутствует любовь, всё то, что ты когда-то любил. 

Хобби, они кажутся какими-то игрушечными, тупыми, как параллельные линии. А потом приходит его величество страх. Страх того, что ты всегда будешь жить так, как живешь. И он - невыносим. Но его можно вынести, как пакет с мусором, выбросить. И посмотреть на то, что осталось. Это и есть ты. Не ври себе. 

К вечеру пошел дождь. Мелкий, нудный, такой, среднеевропейсий, навевающий. Чувствовалось, что это надолго, если не навсегда. Нет, надежда была, но и сомнения оставались. Само явление. за столько-то лет, было уже хорошо изучено, но, все равно, вызывало недоумение. Кому это все понадобилось в таких количествах? Зачем?

- Чего застыл, наливай?

- А вон, смотри...

Вдали, над рестораном грузинской кухни, метались по налитому сумраком небу прожектора. То ли в поисках дирижаблей графа Цеппелина, то ли самолетов Мессершмитта, то ли в поисках еще какого-то малоизвестного сумрачного германского гения. 

- И что? Просто тучи пытаются разогнать. Гиперболоидами на малом ходу. Чтоб шашлык дожаривать.

- Ни фига ты не романтик.

- Ну и... Ладно, на чем мы остановились?

- На аистах.

- А чего мы на них остановились?

- А я - знаю?

Не, знание - сила, но и незнание - сила не меньшая. Это, вообще, непрошибаемая величина. А сегодня еще и возведенная в культ. Но дело не в этом.

- Вот, ты мне скажи, ты в детстве "Царевну-лягушку" читал?

- Нет.

Откинуться и посмотреть. Внимательно, с прищуром.

- Чего ты? Мама мне читала.

- А. Ясно. А я - сам читал. Мама научила. С четырех лет все сам. Так вот, никак я не мог понять про эту лягушку.

- Чего там понимать? Еще по одной, нет?

- Нет. В смысле, да. Вот смотри, со старшими братьями все понятно. Дебилы и стрелки аховые, так?

- Ну...

- А с младшим - все не так. Кого он на болоте подстрелить хотел, как думаешь?

- Да, кто его там знает, кикимору, может.

- Тяжелый случай... Они жену себе искали, нет?

- Ну и искали, и что?

- А то, что не хотел Иван женится, вот что. Потому и стрелял в белый свет, как в копеечку. А тут, на тебе, лягушка на кувшинке, а в лапках стрела. Смекаешь?

- Ну... и что?

- Вот откуда она там взялась? На болоте. Как думаешь?

- А че здесь думать? Живет она там.

- Вот. Живет. А какая баба хочет жизнь свою прожить на болоте? Нету таких. И она заранее подсуетилась, стрелу надыбала и говорит ему, Ивану, чарующим бабьим голосом...

- Человеческим. В сказке - так. Человеческим.

- Вот ты валенок. Скажи, когда, если, к тебе лягушка человеческим голосом обращается, ты, что будешь делать?

- Не знаю. А что?

- Ну, станешь ты целовать эту зверушку или нет?

- Да, ну, нет, наверное.

- А Иван стал. Значит, что? Зачаровали его, вот что.

- И что?

- Ну и женился. Целовал? Целовал! Все! Женись! А ему куда деваться? Некуда.

- И что тебе непонятно было?

- Это и было непонятно. Как женился, так и понял. Наливай еще по одной. Романтики в этом мире не выживают. Рано или поздно случается с ними сказка. Все как в жизни. По заветам отцов.

- А Любовь?

- И Любовь бывает. Настоящая, до судорог, но все портит в этой жизни привычка.

- Почему?

- Потому, что и к судорогам человек привыкает, и к любви, и к лягушке, и к дождю, и к своему счастью - ко всему на свете. А так - не бывает. Чтобы всем, всегда и во всем. А надо, чтоб было. За это и выпьем.