О рецептах успеха и мудрых советах

Ещё одна вещь, которая обращает на себя внимание в истории Энн Ламотт (автора бестселлера о секретах писательского мастерства) - это вопрос о связях и о привилегиях, которые человек не замечает.

Начиная, собственно, с самого детства :

«Мой папа тоже был писателем, как и большинство его знакомых» - пишет Ламотт.

Куча знакомых в профессии, которые знают тебя с раннего детства и готовы помочь, предоставляя тебе самые разнообразные ресурсы – это очень серьезно. Если кто-то думает, что это незначительное преимущество или что-то абстрактное, вроде «благоприятной атмосферы» – то вы очень ошибаетесь. Большинство привилегий только кажутся размытыми и неощутимыми, в конечном счете они всегда сводятся к очень конкретным, осязаемым вещам.

Вот доказательство.

Первая (неудачная) работа Ламотт в качестве писателя выглядела так :

«Каждый день в течение почти двух лет я писала разные отрывки и зарисовки, но главным образом работала над шедевром под названием «Арнольд». Это был рассказ с таким вот сюжетом: главный герой — лысый бородатый психоаналитик Арнольд — проводит день в компании начинающей писательницы и ее младшего брата. У обоих молодых людей легкая форма депрессии. Арнольд пытается помочь им профессиональными советами, но в итоге сдается. Он встает на четвереньки и начинает ползать туда-сюда, крякая по-утиному, чтобы развеселить писательницу и ее брата.

Раз в несколько месяцев я отправляла очередную версию Элизабет Макки. Она была папиным литературным агентом в Нью-Йорке.

«В этот раз уже почти получилось», — неизменно писала мне Элизабет» (с)

А вот что та же Ламотт говорит, когда желание найти литературного агента выражает кто-то из ее учеников :

«— А как нам найти агента? — спрашивают они.

Я вздыхаю. Есть справочники, где указаны имена, фамилии, адреса. Когда будет что предъявить, вы можете взять такой справочник, выбрать нескольких агентов, написать им и попросить взглянуть на ваш труд. Скорее всего, они откажутся. Но если вы талантливы и очень упорны, кто-нибудь в конце концов прочтет ваш текст и возьмется за дело» (с)

Просто вдумайтесь в комичность ситуации – человек, который много лет подряд абьюзил связи своего отца, терзая его литературного агента совершенно непригодной для печати вещью, не видит ничего смешного в том, чтобы с менторским видом говорить другим, что, «если вы очень талантливы и очень упорны, кто-нибудь прочтет ваш текст».

Причина тут простая – свои личные усилия и свое личное упорство люди помнят очень хорошо. А блат и привилегии они не помнят – они просто принимают их, как должное. Примерно так же, как у большинства белых людей не вызывает напряжённого внимания тот факт, что полицейские не проверяют у них документы и не останавливают их на улице.

Первая книга Ламотт, которую ей все-таки удалось издать – это история о том, как ее отец умирал от рака. Интересно, какую роль в готовности помочь с изданием этого текста играл тот факт, что пристроивший эту рукопись в издательство агент ЭЛ долгие годы был агентом этого самого отца?..

Дальше – в максимально сокращенном виде – привожу историю работы Ламотт над ее вторым романом.

«Когда он (редактор) целиком прочел мой новый — уже второй — вариант романа, он отправил мне письмо. Оно начиналось так: «Дорогая Энн, мне очень тяжело Вам это писать, но … этот текст лучше оставить в покое и начать с нуля что-нибудь другое»

Пару недель я зализывала раны и ждала, когда восстановится уверенность в собственных силах. Дозвонившись редактору, я сказала, что теперь знаю, как исправить проблемы, и скоро это докажу. Тот очень обрадовался.

Я работала восемь или девять месяцев и наконец прислала редактору первую часть, которая его удивила, и вторую, которая его очень порадовала. Меня озарило: а что если отправить текст почтой, одолжить денег на билет до Нью-Йорка и пробыть там неделю-другую — заняться финальной правкой романа на пару с редактором, заодно отдохнуть от личных проблем.

В первое же утро по прибытии я надела нарядное «платье девушки-писателя» и туфли на шпильках и пошла встречаться с редактором. Я решила, что мы сразу приступим к правке, а потом он выдаст мне остаток аванса. Всем станет ясно, что истина и красота снова восторжествовали, а я с блеском преодолела полосу творческих неудач. Читатели будут в шоке, если узнают, что эту великую книгу чуть было не выбросили на свалку.

Но редактор сказал:

— Мне очень жаль … Но у вас опять ничего не получилось. Концы не сходятся.

К счастью, в те времена я еще пила. Я вернулась в дом, где жила у давних родительских друзей, опрокинула в себя несколько бокалов за встречу, а потом взяла такси и поехала к другим друзьям. Там я выпила еще бокалов сто или двести и употребила немного кокаина (если честно, губа у меня в какой-то момент была как у муравьеда). Затем я пошла в магазин и прикупила литр ирландского виски, вернулась туда, где остановилась, и тянула виски прямо из бутылки, пока не вырубилась.

Проснулась я в несколько подавленном состоянии. Взглянув на рукопись, засунутую в чемодан, я вспомнила всех тех прекрасных, веселых, страдающих людей, которых сотворила и с которыми прожила почти три года. И тут меня охватило бешенство. Я набрала домашний номер редактора. В тот день он не собирался на работу и явно тоже пребывал в унынии.

— Сейчас приеду, — сказала я. На том конце провода долго молчали, потом послышалось робкое:

— Ну ладно… — как будто редактор хотел, но боялся спросить: — Надеюсь, хоть без ножей?

Я вышла на улицу и поймала такси.

Редактор впустил меня к себе и попытался усадить, но я была слишком зла, унижена и подавлена. Я прижимала рукопись к груди, как младенца. В ней были места, над которыми смеялись или рыдали мои друзья. В ней было очень много забавного и важного, такого, о чем больше никто не писал. Я это точно знала. Вроде бы.

Я металась по редакторской гостиной, как неопытный адвокат перед присяжными, и объясняла разные моменты, которые — боясь, что выйдет слишком очевидно, — опустила в рукописи. Пришлось заполнять пробелы, реконструировать отношения персонажей, которые мне прежде казались вполне ясными. Наверное, я выглядела дико: двадцативосьмилетняя похмельная доходяга, — но все же сумела рассказать, про кого и про что должна быть моя книга. Я изложила биографии главных героев, а потом долго вслух размышляла, что делать с сюжетом и концепцией, как упростить одни коллизии и развить другие. Слова лились из меня сами собой. Когда поток иссяк, редактор внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Спасибо.

Какое-то время мы сидели бок о бок на диване и молчали. Наконец он снова заговорил:

— Послушайте, я бы очень хотел увидеть ту книгу, которую вы сейчас мне рассказали. Пока вам не удалось ее написать. Поезжайте куда-нибудь и составьте краткий план, какой-то конспект сюжета. Разложите по пунктам все, что вы тут говорили целых полчаса. Тогда получите остаток аванса» (с)

Тут обращает на себя внимание целая куча совершенно замечательных деталей.

Энн знает домашний номер и даже домашний адрес своего редактора. Она не сомневается, что можно позвонить ему по телефону и сказать «сейчас приеду» - большинству обычных литераторов такая мысль не придет в голову даже после попойки с кокаином. Редактор, услышав это заявление, не говорит – «вы, вообще, в своем уме? Только посмейте заявиться ко мне домой и потревожить меня в нерабочее время – и я вызову полицию». Он говорит – «ну ладно».

И ведь Энн – отнюдь не автор с мировым именем и даже не профессионал, который сотрудничает с этим редактором уже лет десять или двадцать. Она – начинающий автор, издавший один-единственный роман. И отношение, которое ей демонстрирует ее редактор – от готовности принять ее у себя дома и выслушивать ее истерики и до готовности не прекращать сотрудничество, которое выглядит бесперспективным, а снова и снова перечитывать один и тот же текст, и после _третьей_ такой неудачи пообещать выплатить остаток аванса, если четвертая переделка будет более удачной – все это, определенно, не имеет ни к таланту, ни к упорству самой Ламотт никакого отношения. Это все – тоже папино наследство. Ламотт для своего редактора – не просто автор с улицы, к ней применяются совсем другие правила, чем к другим авторам в подобном положении.

Может быть, связи и привилегии вообще играют именно такую роль в любой истории успеха - просто далеко не каждый человек любезно предоставит нам возможность проанализировать его историю и предоставит все необходимые детали. То, что доходит до читателей в "творческих биографиях" и в интернет-статьях, гораздо чаще выглядит, как личный подвиг или как чудесный выигрыш в лотерею. Талантливый парнишка собирал компьютеры у себя в гараже, а теперь он - мультимиллиардер!.. Но если покопаться, чаще всего выясняется, что у талантливого паренька была очень богатая семья и связи с самыми что ни на есть полезными людьми, готовыми ему помочь.

Конечно, блат и привилегии - не всегда благо. Хотя я ужасно мучился со своим вторым романом и в итоге полностью пересмотрел первоначальный замысел, я ни разу не напивался до отключки и не нюхал клей (который по моим финансовым возможностям был мне доступнее, чем кокаин) из-за проблем с этим романом. В конечном счёте, человека фрустрируют не сами неудачи, а тот образ этих неудач, который существует в его голове. Я вовсе и не думал, что мою расползавшуюся по всем швам работу вот-вот издадут, и мир ахнет, что такая замечательная книга чуть не была отправлена в редакторскую корзину. Большие возможности, особенно - в сочетании с привычкой принимать эти возможности, как должное - порой фрустрируют куда сильнее, чем любые неприятности.

Но все-таки переживания – переживаниями, а возможности - возможностями. Неучтенные возможности и социальные ресурсы не могут сделать тебя _счастливее_, но они, безусловно, делают тебя _успешнее_ (и иногда – в десятки или сотни раз успешнее), чем ты мог бы рассчитывать, исходя из остальных имеющихся качеств – трудолюбия, таланта, мотивации и, наконец, простой, не связанной с происхождением, богатством или социальной принадлежностью удачи.

Например, читая Ламотт, я не могу отделаться от ощущения, что, не будь она частью писательской тусовки с самого рождения, она бы ни за что не издала ни первый, ни второй роман. И я подозреваю, что на этом бы ее история, как автора, просто закончилась.

Мне очень импонируют рассуждения Ламотт о том, что главное – не издаваться, не искать литературного агента и не думать, как извлечь как можно больше из своего творчества. Самое главное – это писать как можно больше и как можно лучше. Я бы от всей души одобрил то, что Энн Ламотт пытается внушить такие мысли тем, кто приходит к ней на семинары по писательскому мастерству – ЕСЛИ БЫ ТОЛЬКО эти справедливые и мудрые идеи о писательстве озвучивал кто-то другой. Какой-нибудь писатель, которому право обучать других писательскому мастерству принесли исключительно талант и бескорыстная любовь к своему делу, словом, self-made persone в настоящем смысле слова – а не тот, кто въехал на вершину на подъемнике, а теперь с упоением учит других, «как покорить эту вершину», и, кажется, уже даже верит в то, что он забрался на нее пешком – за счет собственной воли, труда и таланта.

Тут - как и почти во всех историях успеха. Эти люди говорят очень правильные вещи, но довольно странно, что такие вещи говорят _именно эти_ люди - потому что к ним самим эти слова неприменимы, они, если можно так сказать - живое и наглядное опровержение своих же убеждений.

9.2.21