День красного послезавтра

Несколько дней назад ко мне в личку ткнулся неизвестный мне писатель.

- Доброго времени суток) я написал свою первую книгу и был бы рад, если б ее прочли) уверен, она понравится. Заранее, благодарю))) И буду рад Вашему мнению)))

Ну, все мы писали свою первую книгу. И все мы хотели, чтоб ее прочли. И все были уверены, что она понравится. 

Из аннотации:

Соб родился в Аду и был прилежным сыном. Его отец Люцифер, а мать Лили ждали его становления. Ведь теперь их сын сможет полноправно пойти по стопам отца. Соб ждал этого дня и он должен был настать завтра. Но, на первый взгляд, случайные обстоятельства меняют всё. Крик души, который всё время сдерживал Соб тянет его туда, куда лежит его путь. Путь, который напрямую связан с его мечтами и амбициями, а ни с чужими порядками...

Из книги:

Я никогда ни о чем не сожалел... сожаление- это роскошь, которую не может позволить себе будущий наследник абсолютной власти в Аду... Сожаления о былых ошибках тяготили демонов, хотя они этого и не признавали. Я как представитель нового поколения никогда не понимал этого.

Ну. Не у всех получается взлететь с первого же раза. И залететь, тоже. Не всем нравится твоя первая книжка. И вторая - не всем. И восемнадцатая - далеко не всем. А главное - мне это все, тоже, не нравится.

Из другой аннотации:

Добро пожаловать на испытание. Ты здесь никто. Ты ничтожество, ты ноль, ты ни на что не годный комок мяса и костей. Лакомый корм для антагонистов и тех, кому повезло на старте. Смысл твоего никчемного существования - побыстрее сдохнуть.

Тот же ад, только чуть-чуть в профиль. Демоны, тоже люди. И ангелы, и эльфы с орками. Любой человек - гном и черт.
Мертвая пехота. Книга первая. Крах. Легион. Книга вторая. Смерть. Пи*дец. Третья книжка серии. Всем.

Если долго уговаривать человека, он однажды поверит. И станет. И его не станет. И не станет ничего. Останется пыль.

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он:

А. С. Пушкин

Хмурый, небритый мужик, в разодранном на лоскуты ватнике, одетом прямо так, на голое тело, в видавших разные виды и видавших их, виды, в самых разнообразных, активно совокупляющихся позах, в лоснящихся и затасканных штанах, типа, джинсы, майд ин чайна таун, далеко не первой свежести, в подвязанных для надежности, в несколько слоев, грязными тряпками, ботасах, тяжело оперся на суковатую палку и внимательно осмотрел местность своим единственным, нормально функционирующим глазом. Второй глаз, капитально заплывший, выглядывал сквозь толстую разноцветную складку, как солнце, сквозь низкую облачность, и видел недалеко и плохо.

До багрового, мрачного, густого и невысокого леса было рукой подать. В смысле, легко доплюнуть. Солнце жарило, как в самом мрачном и убогом аду, и парило, высоко над головой у этого самого мужика, густо сбрасывая с себя лучи света, отдававших откровенно зеленым, хотя, скорее салатовым оттенком свежей, весенней листвы.

Из большой, брезентовой сумки, поковырявшись для прилия пару минут, мужик достал тонкий, носовой платок и с хорошо различимым удовольствием, широким, размашистым движением протер несколько раз обширную лысину на голове. После чего, аккуратно его расправил и накрыл им свою многострадальную голову, чтобы не так напекало. Мужик еще раз огляделся.

Многозначительно хмыкнув после проведенного исследования, мужик снова залез в сумку и вытащил из нее двухсотграммовый бутылек. Он поднес его почти к носу и, прищурившись, медленно, по слогам, сипящим от напряжения голосом, прочел надпись на этикетке. Вслух.

— Спирт-това-я нас-той-ка си-бир-ско-га бо-я-рышни- кА...

Мужик хмыкнул и несколько раз, от полноты чуйств, удивленно покрутил головой из стороны в сторону. Как бы удивляясь обнаруженному несоответствию, между, только что, произнесенным названием и внутренним содержанием флакона.

— Суки-и-и, — просипел он сдавленно, — уже и боярку на слепухе фигачить начали. Твари-и-и...

Во время своего экспрессивного высказывания, не смотря на большие энергозатраты, мужик работал не только языком, но и руками, свинчивал с бутылька колпачек, подносил его к сизому носу и, как смог, глубоко втягивал густой и насыщенный запах из раскрытого флакона с настойкой.

— А пахнет спиртом... — проговорил он осуждающе не ведомо кому. — От же, су-у-у-ки-и... Везде наё*ывают. И чё делать? А? Чё теперь делать?

Сам себе кивнув, отчаянно махнув рукой, фигурально говоря и фактически, примирившись со злое*бучей злободневностью бытия, мужик выверенным движением запрокинул голову и присосался губами к содержимому флакона. Чтоб, так сказать, добить уставший организм до полной не кондиции. Но — не свезло. Ничего не изменилось.

— И на вкус похоже... нда...

Аккуратно навернув колпачок на опорожненный пузырек, уложив его для надежности в свою большую, полупустую сумку, мужик что-то совсем разнюнился. Беспрерывно шмыгая носом и вытирая трясущейся рукой слезящиеся глаза, мужик шепотом выкрикивал слова, ни к кому конкретно не обращаясь, как-то привычно и покорно, скороговоркой проговаривая всё сразу, чтобы сейчас, здесь, маленечко отпустило на вот такусенькую, минимально возможную величину. Чтоб стало легче.

— За что мне все это, Господи-и-и... За что?! Ведь как оно? Как? Птичка божия жы не знает! Ни заботы, ни труда!!! Если нужно — выпивает... если нужно — из ведра... Все пьют, Господи, все... А страдаю только я... один я... За что?! Можешь объяснить по-человечески, за что? Что я не так сделал? Что?

Птицы, даже самые помоечные, даже самые наглые и прожорливые, даже самые неказистые и обычные, не пели. И не летали. И куда-то исчезла большая городская свалка мусора. И птицы пропали. Как не было ничего. И разобранный картон исчез. И мешок с пластиковыми бутылками пропал пропадом. И эта странная, ржавая хрень, размером с батарею центрального отопления, тоже, пропала. Все, чем жил последнее время. Где кормился и обживался. Исчезло все. Остался только е*учий красный лес и е*буче зеленое солнце. И тишина.