Конь

У истоков родника, что выходит из земных недр наружу аккурат на Бадахшанском перевале — перекрестке миров и времен, сидели трое: конкистадор Эрнан Кортес, калмык — друг степей, и троянский царь Приам.

Сидели, любовались рассветным солнышком, поблескиванием  луча в родниковых водах, и пели:

"Выйду в поле — звезд благодать,

В поле никого не видать,

Только мы с конем, по полю идем,

Только мы с конем по полю идем..."

Брат Калинга — смотритель "перекрестка миров", снедаемый жаждой познания, и оттого добровольно ушедший отшельником в пещеру у перевала, для наблюдения за явлением иномировых сущностей, был разбужен песней, не столько ее звуками, сколько раздольным ее духом, будто не было у нее автора, будто она существовала на все времена. Именно ощущение вечности в словах песни подстегнуло монаха выбраться из пещеры, незаметно подкрасться к поющим, приютиться за кустом, и послушать повнимательнее:

"Сяду я верхом на коня,

Ты неси по полю меняяя...."

— Какой высокий фальцет у Приама, и оттого не торжественно звучит, как у Кортеса, не завораживающе медитативно, как у калмыка — друга степей, но трагично, я бы даже сказал, что обреченно. — прошептал себе под нос Калинга.

Вдруг, на эмоциональном пике — на куплете про хлебороба, солнце исчезло — перевал окутало густое облако, из него вышел император ацтеков Монтесума, сел рядом с Кортесом, и зачарованно даждавшись окончания песни спросил:

— Великая песня, братцы, но что такое "конь"?

Калмык на это облизнулся, и принялся искать в походной торбе "казы"; Приаму что-то взгрустнулось, и старикашка разрыдался на плече у "друга степей", а Кортес, похлопав ацтека по плечу, обнадеживающим тоном громыхнул:

— Погоди чуток, скоро узнаешь!

"Доместикация вьючных и верховых животных, должна быть своевременная. Пора ловить и седлать северного шерстистого носорога" — записал в тот день в свитке брат Калинга, и загундосил себе под нос:

"Только мы с конем, по полю идем, только мы с конем по полю идем..."