О рыцарской этике

Когда кто-нибудь начинает говорить о рыцарстве, как об идеологии, воспитывавшей благородство, доблесть и стремление в любых условиях защищать слабых и вести себя с любой девушкой и женщиной так галантно, как если бы ты был в нее влюблен и хотел добиться ее благосклонности, на это обычно возражают, что «в реальности подобного явления никогда не существовало, а средневековые рыцари были совсем другими!». Но это примитивно. Нет ничего удивительного в том, что на практике любые идеалы, будь они хоть куртуазными, хоть христианскими, хоть коммунистическими, порождают целую палитру типов поведения – от самых прекрасных до предельно отвратительных. Дело не в этом. Интереснее, на мой взгляд, то, что сам рыцарский идеал, идеал-как-литературное-явление, мы чаще всего представляем глубоко неверно.

Мы смотрим на героев рыцарских романов через призму современной этики, сложившейся в совсем других условиях, поэтому нам кажется, что странствующий рыцарь помогает слабым и обиженным по тем же причинам, по которым могли бы помочь мы сами. Но на деле нас с героем рыцарских романов разделяет пропасть. Мы не хотим (во всяком случае, сознательно) вступать в борьбу с несправедливостью. Ситуация, которая нас вынуждает к этому, воспринимается, как нарушение гармонии, угроза нашему спокойствию и тягостное бремя. Мы, как и Фродо, предпочли бы, чтобы ничего этого не было, но нас толкают на борьбу со злом разные чувства – сострадание, сознание своего нравственного долга, или, наконец, чувство собственного достоинства, которое не оставляет нам другого выбора – если мы не вмешаемся, то потеряем самоуважение.

Напротив, герой рыцарских романов _хочет_ драться. Его странствие – это вечный нетерпеливый поиск новых девушек, которых нужно защитить, и новых великанов, которых необходимо одолеть. Его этика имеет принципиально иную основу, чем наша. Мы одинаково ошибемся, если станем искать смысл поведения героев рыцарских романов в нашем современном понимании правого дела, как креста, который вынужден нести герой (поэтому он и герой!), или если посчитаем, что речь идет о славе в узком смысле слова, то есть о репутации как таковой.

Куртуазная культура существовала параллельно христианству, где-то намертво сплетаясь с ним, а где-то – и гораздо чаще, чем нам кажется – противопоставляя себя христианской церкви (скажем, в вопросе о ценности земной любви и значимости брака). А поскольку сознание средневекового человека в принципе религиозно – в той же мере, в какой мышление древнего человека «мифологично» – куртуазная культура имела многие черты религии. Эта религия подразумевает служение богу доблести и богу любви. Справедливость, честность, милосердие и прочие понятные и близкие нам добродетели для рыцаря важны не сами по себе, а потому, что они являются формой служения этому «богу доблести, любви и славы», точно так же, как посты, молитвы и религиозные обряды для христианина – это не самоцель, а форма служения своему Богу.

Слава в узком смысле слова, то есть отношение к герою окружающих людей, важна лишь потому, что она является внешним и порой фиктивным проявлением «истинной славы», представляющей собой отнюдь не репутацию, а нечто трансцендентное, в духе платоновских идей. Человеческая оценка тех или иных поступков или качеств может быть ошибочной, но сами качества – более чем реальны. Чтобы понять суть этого расхождения, сравним эту ситуацию с более понятным нам различием признания в академической среде и реальных знаний. Мы легко можем представить себе профессора, имеющего все возможные регалии, но не отличающегося ни глубокими познаниями, ни выдающимся умом, и также можем представить себе гениального мыслителя, который по тем или иным причинам не имел в научной среде высокого статуса.

Если бы мы сакрализировали Знание как таковое, мы бы воспевали тех, кто страстно и самозабвенно служит идее знаний и науки и влюблен в них ради них самих, а не ради восхищения других людей или высоких и престижных званий, которые могут принести его усилия. Так и средневековый рыцарь влюблен в доблесть ради самой доблести.

К тому же самому «миру платоновских идей» относится и понимание любви. Куртуазная любовь – это отношения героя не с возлюбленной, а с собственной любовью – чувством, которое, хотя оно порождено его собственным разумом, воспринимается как нечто совершенно объективное, отдельное от человека, который его испытывает, и той женщины, которая его внушает. Поэтому, кстати сказать, нет никакого противоречия между тем, чтобы стремиться быть рядом с любимой женщиной – и покидать ее. Ведь вдалеке от дамы жажда быть с ней только обострится, значит, с точки зрения _служения любви_ ничего странного в таком поступке нет.

Сейчас даже под романтической любовью мы все чаще понимаем непосредственное общение любящих людей, возможность узнавать друг друга лучше, укреплять и углублять все типы связей, существующие между вами, и в этом смысле поведение героев рыцарских романов, безусловно, не имеет к любви никакого отношения. Но нередко и в литературе, и в нашем сознании слово «любовь» имеет совершенно иное значение – страстная, доходящая до обожествления идеализация предмета своих чувств, а также те переживания и ощущения, которые подобная любовь несет с собой – жажду внимания и потребность любой ценой внушить ответное чувство, одержимость, лихорадочное возбуждение, экстаз, восторг и ревность.

Эти чувства могут быть несоразмерны уровню реальной близости между двумя людьми и даже возникать в отсутствии каких бы то ни было реальных отношений, но нас это совершенно не смущает. Мы воспринимаем это странное явление - неистовое и необъяснимое влечение к чужому нам, по сути, человеку, в сочетании с почти религиозным преклонением перед его реальными или же мнимыми достоинствами - как один из парадоксов нашей человеческой природы, которые нужно просто принимать, как есть. Куртуазная культура шла другим путем – она обожествляла этот парадокс и относилась к нему с поистине подростковой серьезностью.

Средневековье распахнуло дверь в эпоху, где на несколько веков центральной темой всякого искусства (а значит, и основным предметом человеческого интереса) стала романтическая страсть, однако во все следующие эпохи - начиная с Ренессанса - эту тему развивали как угодно: то фривольно, то жеманно, то слезливо и слащаво, но то сочетание наивности, детской серьезности и неистовой страсти, которое проявилось в рыцарских романах, не возрождалось больше никогда. Если мы захотим получить некоторое представление об этом типе восприятия, нам нужно будет вспомнить свою первую любовь.