Почему машины звучат

Машина издаёт звуки. Нормально работающий организм практически беззвучен: мы не слышим, как делится клетка, как сокращается мышца, как бежит кровь. А машины и механизмы звучат – гул, гудение, стук, скрежет, цоканье, клацанье, треск, грохот, звон, тарахтенье, буханье, скрип, лязг. Машины звучат ритмично или хаотично, но пока работают – они извещают об идущих внутри процессах, зачастую невидимых глазу под непроницаемой, тяжёлой оболочкой, но слышимых уху, чем более искушённому в этой своеобразной музыке, тем легче отличающему по звуку нормальный ход работы машины от патологического.

Дело в том, что части машины, в отличие от органов тела, по-настоящему не образуют целого. Кажется, что машина есть единство, и оболочка – тому свидетельство, и наличие общей функции – тоже свидетельство, но каждая деталь имеет индивидуальную устойчивую форму и отдельную функцию; сущность детали реализована сразу и окончательно, что не предполагает её развития и изменения; деталь непроницаема для других деталей – она существует в себе. Если бы не создатель машины, они бы совершенно не нуждались друг в друге, не вступали бы во взаимодействие, а столкнувшись случайно, не смогли бы создать целого и обрести функцию, отличную от функций каждой из них в отдельности. А создатель заставляет детали сталкиваться, соприкасаться и взаимодействовать, создавая сложные конфигурации и ставя каждую деталь в точно определённое положение относительно другой. Инженерный гений заставляет детали надеяться на преодоление отчуждения, но надежды так и остаются пустыми.

Так, например, взаимодействуют шестерёнки в системе зубчатой передачи: одна из них, вращаясь, цепляет другую зубьями, вкладывает свои зубья в промасленное пространство между зубьями другой, но лишь на секунду, ибо обретя в этой ложбине покой, зубья сразу же стремятся её покинуть, отталкивая от себя своих антагонистов и убегая на другую сторону шестерёнки, чтобы затем, на следующем витке, встретиться вновь и снова попытаться создать одно целое, как пытаются его создать и все остальные зубья, чей черёд соприкасаться только настаёт. Так, с неизбежностью смены фаз луны, происходит вращение, которое производит работу, но не создаёт из двух одно. Взаимопроникновение шестерёнок – воля не их, а создателя машины, это он заставляет их бежать друг к другу и одновременно убегать друг от друга, освобождаясь от грубой интимности вторжения чужого металла и восстанавливая микроскопические деформации.

И так во всём – вечное цепляние, вечное толкание, вращение и кручение, неотменимые касания чуждых членов. Поэтому машины звучат. Может, чтобы преодолеть фундаментальное отчуждение детали, ей нужно отказаться от жёсткости и начать терять форму – стачиваться, спиливаться, сгибаться, распрямляться, скручиваться, истончаться, растягиваться, сжиматься, расширяться, наконец, мягчеть и ржаветь? Может, деформация – и есть путь к единству? О нет, деформированной, обесформленной, функционально неполноценной детали не дают на это шанса, её вынимают из механизма и выкидывают в огненную геенну переплавки, где она окончательно потеряет самость, или холодную геенну свалки, где отчуждение достигнет максимума. 

А вместо этой детали придёт новая – идеально выровненная, масляная, полная надежд на активную и осмысленную жизнь, таящая в себе бездны потенциальной энергии, и всё в механизме будет как раньше, и даже лучше, ведь деталь – не человек, ей не придают ценности опыт и стаж работы. И будет новая деталь поначалу молчаливее предшественницы, но потом и она станет гудеть, стучать, скрежетать, цокать, клацать, трещать, грохотать, звенеть, тарахтеть, бухать, скрипеть и лязгать, чем приблизит не освобождение, но конец. 

И потому машины шумят – они несут звуки из своего нутра, выблёвывают их в пространство, жалуясь человеку на бесчеловечность его инженерного гения.