Прошу помощи зала

Ибо сильно заморочилась.

Вчера работала с началом книги.

А все мы знаем, как важно начало и первые абзацы.

И теперь первая глава вначинается с реплики, а следом идёт достаточно длинное предложение. 

С одной стороны, неплохо вышло, а с другой стороны - трудно понять, меня что-то волнует...

Вот и вопрос.

Насколько легко читается? Насколько приятно уху? 

Или все же громоздко... 

Речь идёт о нескольких первых абзацах...

Было так:

Залы музыкального отделения Туона не пересекаются с залами изобразительного ни коридорами, ни лестницами. Мы рисуем в правом крыле университета, а музыканты разучивают гаммы в левом.

"За вторым коридором направо - и в узкую арку", - сказали мне. Было светло, зимнее утро еще не превратилось в дневной полумрак, солнышко вовсю гуляло по широким коридорам, лежало квадратами на паркете и зайчиками прыгало под высоким потолком. Все здесь было иначе, чем у художников. Чистота, простор, никаких тебе картин в холле, никаких стоящих по углам заляпанных мольбертов, никаких разноцветных клякс под ногами. В углу замер на подставке одинокий контрабас, блестящий, как новенький полированный шкаф, а к стене, где вместо картин висели скучные портреты композиторов в париках, тулился сломанный рояль, поставленный боком. На нем сидел какой-то аккуратный парнишка. Такой же черно-белый, как сам рояль. Парнишка читал книгу, и я не решилась его отвлекать, а пошла дальше.

Вчера добавила :

***

— За вторым коридором направо и увидите арку. Над ней надпись: «Терпения входящему!» — господин в мешковатом сюртуке уютно потёр седую бородку и оглядел меня с той отеческой улыбкой, с какой все в Туоне улыбались блуждающим по лабиринтам университета первокурсницам. - Вам, юная леди, вероятно, нужно именно туда.

Я поблагодарила и пошла, как велено, пока не увидела выложенную жёлтым и красным кирпичом арку, золотая надпись над которой сияла высоко под потолком. «Значит, терпения, — оценила я. — А эти музыканты знают себе цену.»

И я вошла.

Было начало декабря - время коротких белесых дней и долгих черных ночей, когда такая безоблачная, ясная погода становилась исключительной редкостью, возвращением назад, в синеокую осень, или прыжком в далёкий, сверкающий февраль. Мимолётное утреннее солнышко привольно гуляло по широким коридорам, нежилось мозаикой на сверкающем паркете и зайчиками прыгало под высоким потолком музыкального отделения Туона. 

Все здесь было иначе, чем у художников. Чистота, простор, никаких тебе картин в холле, никаких стоящих по углам заляпанных мольбертов, никаких разноцветных клякс под ногами. В углу замер на подставке одинокий контрабас, блестящий, как новенький полированный шкаф, а к стене, где вместо картин висели скучные портреты композиторов в париках, тулился сломанный рояль, поставленный боком. На нем сидел какой-то аккуратный парнишка. Такой же черно-белый, как сам рояль. Парнишка читал книгу, и я не решилась его отвлекать, а пошла дальше.

Вокруг царил непрекращающийся шум. Музыка лилась отовсюду, в каждой комнате занимались, тренировались, что-то разучивали. Громче всех отчаянно пиликала скрипка.

«Тихая же у меня профессия...» — подумала я и, повинуясь своему особому чутью, свернула направо.

Вот тогда я увидела их впервые.

Они шли по коридору мне навстречу, нескладные мальчишки: длинные ноги, серые свитера. В первую секунду мне даже показалось, что вижу одного мальчика, но стоило моргнуть, как их стало двое.

Близнецы были на полторы головы выше своих сверстников, но тела, видимо, не успевали расти вширь, и ребята казались тощими. Лохматые кудрявые головы на длинных шеях напоминали одуванчики.

Они разговаривали о чем-то и даже смеялись, но, встретившись со мной взглядами, замолчали. Сначала один, а следом — другой. Не пойму, как мне удалось пройти мимо, чувствовать на себе их взгляды и даже не оглянуться. О, меня-то ведь не обманешь, но они еще об этом не знали.

— Лютня? — переспросила девочка с нотами в руках. — А лютня — вон! — она махнула в сторону тех ребят. — Эй! — крикнула она звонко. — Эрик! Эрик Травинский! — и по коридору пронеслось гулкое эхо. — Девушка спрашивает лютню!

— Девушка? — весело переспросил тот, чье имя еще звенело вокруг. - Ну что за удачный день!

Его брат тотчас ткнул его локтем в бок, видимо за дерзость, и они оба, не раздумывая, направились ко мне.

— Эрик, — веселый мальчик протянул мне руку легко и просто, будто бы самый вежливый в мире подросток. — Эрик Травинский. Ищешь лютню?

— Итта, — я пожала его длинную теплую ладонь. — Итта Элиман. Да, ищу. Я вытянула жребий. И мне выпала лютня.

— Жребий, это хорошо. Просто отлично! Споры и всякие жребии — лучшие знаки судьбы. Тут уж можешь мне верить. Но лучше бы тебе выпала гитара. Лютня — инструмент капризный. Играть на ней не легко.

— Мне не играть. Я с художественного. Мне нужно ее нарисовать. Очень трудно рисовать то, чего никогда не видел вблизи.

— Все равно что играть на лютне без лютни. Тут, как ни крути, требуется особая подготовка! — он, не стесняясь, разглядывал меня. Все черты его лица смеялись, даже вздернутый нос с несколькими веснушками, даже морщинки под карими глазами. — Интересная получается история. В нашем храме музыки появляется живая художница и хочет взять себе мой инструмент. Ну просто блеск! Конечно, я дам тебе лютню! С радостью! Как минимум у меня будет повод не заниматься пару дней, а как максимум..., как максимум — это причина еще раз тебя увидеть.

Он весело глянул на брата. Но тот не улыбался. Он молчал, взгляд его был прямой и осторожный. И только уголки больших, ярко очерченных губ слегка двигались, словно желая, но не решаясь улыбнуться. 

... Ну и тд.