90\Война (сплит):нефоры и русский рок\Шомпол

90-ые:
Девяностые… девяностые были истинно святыми для неформалов всех мастей. Все, баста, карапузики, делай, что хочешь! Хочешь – ходи с ирокезом, хочешь – ори «План идет по кругу», слушай Металлику или Клопов в масле, да хоть Коррозию, ага. И никтоне запрещает «Алису», о как.

            И, само собой, особняком стоял святой и безгрешный русский рок. Малолетки, еще вчера певшие: и Ленин, такой молодой и чего-то там еще, вдруг разом поняли, что:

            Если есть в кармане пачка сигарет, то не все так и плохо… и Цой жив! А чо тут обсуждать, все и так это знают. А Натали споет его песни под самый миллениум? Ну… ну… фиолетово.

            Хой и «Сказка». Мать его, какой там панк, а? Но ведь «ты, бабуся, не горюй, отрублю Кощею… фаллос», орали даже в Грозном в девяносто пятом. Точно вам говорю, как-то раз комбат, накидавшись осетинской водкой, чуть не загрустил, наизусть зачитывая чертовы стихи Юры Хоя из этого перформанса. 

            И творили, практически свое самое-самое, Юрий Юлианыч, неуемный Гарик с командой, неизменно загадочный Борис и все остальные. Творили самозабвенно, люто и с огоньком. И все, казалось бы, идет по плану. 

            В провинции Горбушек не случилось, но свои лотки, ларьки и развалы место под солнцем нашли быстро. И, завесившись майками, балахонами и позвякивающими коровьими колокольчиками-анархиями-пентаграмами, весело орали голосами Никольского, Гребенщикова, Скородеда, Кипелова и, само собой, Цоя, зазывая неофитов, желающих обрядиться в, странным образом, восточно-европейское шмотье с принтами черепов, качков Мановара, портретов Летова с Бутусовым, надписями про вечно живой панк и все такое. 

            Бухло в магазах и комках продавали не то, что без паспорта, его лили через окошечко даже малолеткам, еще вчера читавшим про Буратино. Курить «Родопи» даже ПТУ-шникам стало не в кайф, канали «Бонд» и «ЛМ». Макаревич под занавес святых-девяностых заявил, что, мол, не стоит прогибаться, Шевчук скатался в Чечню, поимев нехилое уважение вообще всех, включая поклонников Круга и Кашина, Бутусов решил выйти из состава, но выходил долго, по дороге снимаясь в «Брате», а Кипелов, полностью косплея Дикинсона, сследовал всем вывертам «Айрон Мейден», а Паук, разогнав нормальный состав, подался в нацисты. И… И любителей русского рока уже в 96-ом вдруг стало намного меньше. 

Понятно, впереди еще только рождался в муках творчества Король с Шутом, Мельница была без Хелависы, а обрыганы с мазафакой еще даже не думали о таком, ведь даже сам Кэш из СЛОТа шарашил техно-трэш в каком-то проекте. И русский рок, такой же святой и безгрешный, как адепт нирван с синими волами, исполненными очей Гребенщиков или Свин Панов из «Автоматических Удовлетворителей», не сумевший дождаться всего чада кутежа, когда-то евший говно на тарелке, неожиданно оказались… не особо нужны.

            Да еще и ушел, в 94-ом, после выстрела в рот Кобейн, поставив крест на огромном пласте девочек-припевочек, вдруг возжелавщих стать рокершами и совершенно непонимающих – что же есть секси в том же Кинчеве? 

            Так что, хотя русский рок и нефоры связаны, все же именно тогда, вместо всеобщей братской любви, они раскололись как борт «Титаника» и не склеились назад. Хотя, само собой, все это пиршество не самого здорового, с точки зрения нормальных пацанов, духа в виде косушисто-проклепанных патлатых чуваков с торбами, нравилось далеко не всем.

            Что же хорошего случилось в нем, русском, духовном и не таком, как все? Почему не взлетел и не воспарил, оставшись навсегда закрытым в странах пост-СССР? Ведь появились грустно-слащавые «Сплин», поначалу совершенно неотличимые от Нау. Агата взрывала магнитофоны не меньше пяти лет, с завидным упрямством лабая хит за хитом. Чиграков и Ко умудрились навеки втащить во дворовые песни под гитару реанимированный «Фантом» и, само собой «В каморке, что за…». А Парк Горького умудрился даже свалить в США. Но… но оказалось, что святой и благостный русский рок не может сделать ни одной, по-хорошему, хитовой и общепонятной даже на языке риффов, песни. Даже чертовы цыгане Гогол Борделло могут, даже Горан Брегович с его оркестром, даже Ю-2 из какого-то задворка Европы могут, а непогрешимый и духовный русский рок – нет. Это его и похоронило внутри страны. Вот и все. 

            Разве что нам, нефорам 90-ых, было накласть и думать про это не думали. Нефоры 90-ых резали последние страницы библиотечного «Ровесника», собирая из его статеек собственную энциклопедию русского рока. Смотрели левые кассеты с Хэдбенджерами МТВ и ни шиша не понимали из интервью, дожидаясь клипов, чтобы кинуть козу сидящему рядом Петьке с его пятью банданами, намотанными на каждую руку. Концертов в провинции случалось же маловато, не считая адски-угарных сейшенов, где изгалялись местные ВИА. Да и, вообще, жить тогда было весело. Нефорам, в смысле. 

            Сейчас всем и на все наплевать. А тогда… девяностые четко граничили рэперов с Ониксом и ТупакомАлайв, гопников, обретающих все больший вес, скинов, тогда делающих все, что захочется и нефоров, вот в этом моменте оказавшихся для всех прочих одним большим одинаковым стадом. И быть нефором в 90-ых не то же самое, что слушать рок-музыку сейчас, уж поверьте. Да, так оно и есть.

            А русский рок? Да он закончился в нескольких отправных точках:

            После ухода Толика Крупнова в 96-ом.

            После «Черного пса Петербурга».

            После появления Земфиры и подпевок а-ля Петкуновские «появляются оне… инопланетяне». 

            Ну и, да, беззубый панк Горшок вбил оставшиеся гвозди в его гроб, превратив панк-рок в разухабистую роковую страшилку без начала и конца.

Буревестники:
           - Откуда?

            - Справа!

            - Подсвети!

            - А-а-а…

            - Бля!

            - С дерева бьет!

            «Плетка» СВД шарашит резко, звонко, хрен ошибешься, редко промахиваясь. Был бы там прицел лучше, перещелкал бы, падла, всех у палатки первой роты. Сука!

            Выстрел! Еще выстрел! Плетка раздирает воздух, прижимая больше десятка человек, не давая добраться в кольцо. Кольцо траншей, ходов, ячеек, окруженных с двух сторон рыкающим жадным огнем, тянущимся к заставе.

            Выстрел…

            Из одежды на Шомполе оказались только трусы. Простые такие семейники, гражданские, не особо новые и желтые. Ладно, хоть обулся. Важнее было другое, «важнее» Шомпол нес в руках.

            Он родился и вырос в Чапаевске, почти зёма, с моей самарской области. В сраные и «святые» девяностые Чапаевск был хуже бразильских фавел, черного Гарлема двадцатого века и всего Солнцевского района Мск. Точно вам говорю, так оно и есть.

            На призыв старше, на голову выше, килограмм на семь-десять тяжелее. Эти семь-десять кг приходились на лютую ярость мускулов с сухожилиями кикбоксера, не стеснявшегося пользоваться руками и ногами при любом случае. Помножьте кикера, выросшего в Чапаевске девяностых на духа-слона, четыре месяца бывшего почти в одиночестве среди взвода дембелей времен дедовщины… многое поймете сразу. 

            Шомпола боялись. Ненавидели. Желали всадить пять-сорок пять в затылок. Нассать в чай или борщ. Откоммуниздить ночью, как минимум, втроем-вчетвером. К концу первой командировки в Дагестане, в феврале девяносто девятого, мнение поменялось. К страху добавилось непререкаемое уважение. 

            Шомпол тянул караул вместе со всеми. Когда в декабре на посты, почти все посты нашей Первомайки, вышли только духи, ночами нас обвывали. Подползали с «той» стороны границы и с этой, от самого Первомайского, прятались в сухостое у канала Дзержинского и вдоль вала границы и… и выли. Каждую ночь, надрывая луженые глотки и наши трепетные юные души. 

            Шомпол выбирался на крышу центрального поста нашего кольца, выходившего почти на чеченский блокпост, и, дождавшись луны, выползающей из-за туч, выл в ответ. Один на всю заставу. 

            В январе мы тянули новую колючку вдоль траншей, раскидывая по ней пустые банки и туго крепили мясорубку плоско-бритвенной «егозы». Всему приходит конец, даже металлу. Одна растяжка не выдержала, тонко и мерзко взвизгнув. Шрам, от брови и до нижней челюсти, остался с Шомполом на всю жизнь. 

            Это он, скрипя ночью лестницей, наклав на приказы и прочее, забрался ко мне, на «кукушку», торчавшую своей будкой на самой верхотуре скелета коровника, где стояла застава. И принес письмо с давно ожидаемыми простыми словами про «прости, но мы с тобой разные и два года - это так долго». 

            Когда горело самарское УВД, Шомпол молчал и, отвернувшись, почему-то довольно блестел глазами. Никто не задавал вопросов, да и зачем? В армию люди уходят по разным причинам. 

            Во вторую командировку Шомпол выехал с новой ВУС. Их было два на весь первый взвод, по документам шедший как рота. Шомпол и Казах, два старших стрелка-пулеметчика. 

            Шомпол давно носил берцы или кроссы. Но выскочил в чьей-то кирзе. И семейниках. И «кирасе» на голое тело. С ПКМС-ом в руках. И срать он хотел на бьющую плетку СВД. Даже искал ее.

            Шихнула осветилка, мертвенно забелив все вокруг, смешавшись с красными сестрами, то и дело взлетающими от КНП. Крохотная рядом с луной точка падала, становясь меньше и слабее. Но дело сделала. Нашла в листве кривого дерева у «красного» дома любителя попалить со снайперки. И показала его Шомполу, светлеющему семейниками. 

            Сменившаяся смена, зажатая у палатки, успела встать в кольцо. Сразу же за Шомполом, оказавшимся первым.