Два

Вот так летишь и падаешь во тьму,

в подушку, в одеяло, в сны чужие,

когда созвездья сшиты поуму

в бессмысленные звезды меховые.

И снег блестит как каменный сугроб,

как горб замерзшего в чужой степи верблюда,

как дырка, что проветривает лоб

от всполохов сияния и чуда.

Когда летишь и падаешь навзнИчь

в подушку, в сны, в чужое одеяло,

поглаживая камень и кирпич,

и темноту, чтоб темнота дышала.

И ты скажи, кто выдумал тебя,

меня, рассвет, что продувает шторы,

весь этот мир, раскрашенный в три дня,

расклеенный на двери и заборы?

Какой объем цветов не прозвучал,

не смог придти, остаться и случиться,

пока я жил и по трубе стучал

сосед, но по приколу? В небе - чисто...

И ты не снись!

Ты слышишь? Никому -

не снись, не спи, завернутый в газету,

в рассыпанные буквы по письму,

свистящим шепотом начитанные ветру.

Мир не бардак. Он старый лазарет,

где пахнет гноем, кровью и карболкой,

спрессованных в летящий сверху свет,

в шары и звезды на зеленых елках.

*

Никто не верит в окончанье слов...

За выступом,

Но ноги заплетались,

Пока летел во тьму или орал,

Пока встречались или расставались.

Здесь мерзнет самый первый поцелуй,

Тот самый, самый первый, напряженный,

Здесь нет героев. Светится овал,

Но зеркальце –

Краснеет не смущаясь.

И все по – прежнему,

Но я люблю или влюблен,

По–прежнему, разглядываю руки,

Их линии, трещащие как лён, 

все эти вены, кольца, трещины и звуки.