Стихи в романе? Стихи о романе...
Автор: Илона ЯкимоваНе о романе даже, а о герое.
Со стихами в прозаических произведениях у меня сложно.
Во-первых, когда/если нужно, я просто пишу стихи – и не смешиваю их с прозой. Поэзия у меня, как правило, никак с прозой не стыкуется – кроме тех случаев, когда я пишу о персонаже. Это разные инструменты, служащие разным целям, соответственно, если у меня есть момент, который не вмещается в прозу, но должен быть отработан в стихотворной форме – я это сделаю. Просто чтоб в голове не лежало, не мешало другим мыслям. В результате у меня есть небольшой корпус стихов о герое (о романе), существующих отдельно от романа. К примеру, покажу балладу, написанную двенадцать лет назад, когда я буквально вот только что споткнулась о первого на моем литературном пути представителя семейства Хепберн – Патрика Хепберна, 3-го графа Босуэлла, по прозвищу «Белокурый».
Патрик
шотландская баллада
Патрик Хепберн, 3-й граф Босуэлл (1512-1557)
Русалка танцует по половице…
(Скандинавский фольклор)
Кровожадные и лживые не доживут и до половины дней своих (Пс. 54:24)
Мы прочтем историю Хепбернов до конца,
А после начнем с начала.
Из них у каждого – по два или три лица,
И из каждого рта торчит кинжальное жало.
Да, они такие ребята, что если скажут «убей!» -
Душа твоя отлетит обратно, меж лилий и голубей.
Да, они такие зверята, им любой закон – под замком.
На них, как на солнце, конечно, бывают пятна,
Но каждый пятый с предательством не знаком,
А каждый четвертый смотрит, как брат покупает брата,
И думает: «Не больно-то и богато».
Но не каждый третий сумеет продаться трижды,
А после нагнуть всех трех,
Прежде чем, смущаясь, проговоришь ты
Хоть пару его порочащих строк.
Я тебя обнимаю, Патрик, но ты не берешь руки,
Заклинаешь: «ненависть, низость, власть» –
И губы твои горьки.
Наигрался всласть по своим полям,
По чужим, уличен, постелям.
Честь по чести, совесть напополам,
Дай любовь – мы и ту поделим,
Мы ее подвялим на острие ножа
И сожрем – она под кровь хороша.
Сирота не доносит кусок до рта,
Недоносок не знает дома.
На лице, как язва, вскрывается красота
И течет – неосознанна, несмысленна, невесома,
И ее влечет к тебе, словно дитя к змее.
Ты – непервый в своей семье,
У кого королева рабою лежит в ногах,
Разумеется, не последний.
Потому-то подохнет, как пес, в снегах
Той Норвегии твой наследник,
А ее долговязая, глупая сердцем дочь
В этом сможет ему помочь.
Рассекай, Прозерпина, златую цепь мертвецов,
Персефона, кличь нас –
Заглянувших смерти своей в лицо,
Повидавших фортуну лично,
И постигших: на детях – наш каждый шаг,
Дедов голос звенит в ушах.
Полный колос тяжкоклонится до земли,
Полый – будет добыча ветра,
Только оба-два не переросли
Злой репей твоего привета.
Я смотрю навылет чрез пять веков –
Ты скрываешься в памяти, был таков.
Час с торгов уходит за декабрем,
Тусклым днем – до безлунной ночи.
Не воспет, оклеветан, вот он, заговорен,
Непорочен, насквозь порочен,
Кто он мне, белокурый, стоящий поодаль, горчей, чем полынь-трава?
Но душа его радуется на небе, ощущая мои слова.
27.01.10
В ролике ниже - авторское чтение баллады на руинах родового замка Хепбернов, Хейлса (нет, часовню не я развалила, это, кстати, и правда, с большой вероятностью руины замковой часовни)
Баллада написана очень давно и превратилась уже в пять прозаических книг (шестая в работе), но я мало что могу добавить к этой концентрированной характеристике фамилии Хепберн.
Во-вторых, по моему скромному опыту, стихи и проза в одном произведении крайне редко сочетаются пристойным образом. Чтобы появление поэтической вставки было оправдано, нужно, чтоб стихи решали конкретную задачу, которую не может решить проза (а проза может решить всё или почти всё). Среда текста, на мой вкус, должна быть гомогенна. Исключения из этого правила сразу не вспомню - разве что Толкин, но у него жанр позволяет. А я пишу реализм, а не фентези. Мне никак. Очень уважаю зато поэзию в прозе как способ организации текста – в смысле, писать прозой так, чтоб это выглядело верлибром (можно взглянуть, чтоб понять, о чем я, на стихи в прозе Тургенева). Но там несколько другой коленкор. А тут…
А тут, в-третьих, понимаете ли, герой, Белокурый. Конечно, «госпожа Бовари – это я», но порой строго в зеркальном отражении с ног на голову. Герой отдохнул за автора, и вообще, существо нимало не поэтическое. То есть, герой понимает эффективность поэзии в смысле куртуазной придворной игры и соблазнения дам, но в целом считает вот это фсьо зряшней тратой времени, которое с той дамой можно провести куда более приятным образом. Как человек благородный, стихослагать умеет – его тренировали, в конце концов. Но не любит и косит от этого так успешно, что в исторической прозе у меня ровно один стихотворный текст в «Волне и камне» и один – в «Белокуром», на все четыре тома этой эпопеи. Ну, и в целом, кабы оттуда стихи убрать, это совершенно качество истории не ухудшит. И оба стихотворения там маскируются под народные песни.
Куда более благодатная тема, казалось бы, отношение героя к современным ему авторам, но и тут облом. Что касается современников-прозаиков, то господин граф Босуэлл, третий по счету, из художественного уважает Рабле. Да, «Роман о Розе» с юности цитирует наизусть, но смысл его читать? Если есть Светоний, Овидий, Цицерон, Цезарь, Гомер, Екклесиаст, наконец? Из современных ему поэтов предпочитает Пьетро кхм Аретино. Да, знаком с ним. Да, тусит у того в Венеции, где пребывает в изгнании (без гроша в кармане, с конфискацией всех владений и доходов за государственную измену). Настольная книга – да, вы угадали – «Сладострастные сонеты». Если вы не угадали, поясню – это самая скандально порнографическая книжка своего времени с пояснительными картинками Маркантонио Раймонди (тираж был публично проклят и сожжен в Риме, но когда ты знаком с автором, возможны варианты же, да?). А еще Пьетро Аретино – отец политической журналистики как таковой, и человек, кому мы обязаны словом «пасквиль». Именно его сочинения так стали называться впервые – потому что в современном ему Риме их вывешивали на статуе некоего Паскуале. И содержания те сочинения были соответственного.
Так он познакомился с Пьетро Аретино, «бичом государей» – тосканец был пятнадцатью годами старше Белокурого, но его ум, цинизм и развращенность немало импонировали Босуэллу – и провел несколько ночей среди «аретинок» и «ганимедов» в старинном дворце на Канале-Гранде. Публицист, литератор и поэт, шокировавший Рим глубоко непристойными «Сладострастными сонетами», был в те поры в зените своей славы. Именно на него жаловался Патрику Хепберну возмущенный Эдмунд Харвел – Совет Десяти произвел англичанину внушение, напомнив, что негоже лупцевать человека за признаваемую Республикой свободу слова, особенно, когда этому человеку аккуратно платят пенсион король Франциск и император Карл, герцог Козимо Медичи и герцог Урбино, а подарки шлют и Сулейман Великолепный, и Барбаросса, и даже банкиры Фуггеры… Сделав это внезапное – и выгодное – знакомство, Патрик Хепберн оказался втянут в круг не только жрецов муз, но и субъектов куда более прагматичных. Знакомство с Пьетро частично вернуло ему ощущение утраченного положения – ибо Пьетро жил, как король, и не терпел никакой светской власти, хотя бессовестно заигрывал с любой и бесстыдно любой из них продавался. Деньги и влияние, сосредоточенные в его руках, поражали своим объемом. Никогда еще Патрик не видел, чтобы герцогства раздавались по воле поэта, чтобы принцы страшились публициста, чтобы капля чернил, стекающая с кончика пера, повергала в сумятицу высшие дома Европы.
- Я их всех… - отвечал Аретино с ухмылкой на прямой вопрос и добавил глагол, не оставляющий разночтений.
Письма каждого из адресатов он хранил в отдельно отведенной шкатулке слоновой кости, Хепберн любопытства ради поймал тосканца на слове - а почерк Франциска был ему известен – и поразился знакомой подписи в конце листа… Про Пьетро говорили, что в Риме при Клименте он помог маркизу Мантуанскому добиться своих целей; он поддержал кандидатуру Козимо Медичи, сына Джованни делле Банде Нере, в герцоги Флоренции; без Аретино предшественник Козимо, герцог Алессандро, никогда не стал бы зятем императора Карла; именно он спас Ареццо от разгрома, избавил Перуджу от большой опасности. То же самое он любил говорить о себе сам, а также повторять, что графский титул от императора Карла не принял только ввиду больших хлопот и расходов, которых требовало его поддержание. Он жил напротив Фондако-деи-Тедески, в непосредственной близости к борделю, и забавлялся поутру зрелищем промахивающихся мимо гондол пьяных германцев и лодок, спешащих к Риальто, оставляющих над водой тонкий запах свежей рыбы или сладкий шлейф дынного аромата. Якопо Сансовино, Тициан и Тинторетто были ближним кругом строптивого памфлетиста, навещали его Джорджо Вазари, Джулио Романо, Себастьяно дель Пьомбо… захаживал к своему автору также печатник Франческо Марколини, но, в отличие от прочих, благочестиво избегал оргий, в которые периодически переходили попойки у Аретино. Босуэлл любил в тосканце острый ум и соленый жаргон, полную беспринципность и жадную жажду жизни. И совершенное бесстрашие, не подкрепленное ничем, кроме уверенности в своем божественном праве на вольное слово.
- И за вдесятеро меньшее у меня на родине вы бы уже харкали кровью, Пьетро… - Белокурый просматривал гранки свежего сонета, поливающего бранью постельные утехи и моральный облик Франциска Валуа. – А здесь он платит вам немалые деньги за то, что вы мараете его в грязи!
- Вы – северный варвар, Patrizio! – грохотал сатирским смехом Аретино, спихивал с колен надушенного юнца и требовал охлажденного вина. – А я – свободный человек милостью Божией! Мне хватает собственного независимого духа, не то, что Петрарке или Данте, кои постоянно искали покровительства сильных… я иду своею дорогой. И собираю вдоль дороги дары природы!
- Ах, вот как это звучит по-итальянски… - хмыкнул граф. – В моем краю это называется «черная дань».
- То есть? – заинтересовался тот.
- Брать под покровительство, а после обирать вдвое, - пояснил граф с усмешкой. – Не будь вы таким ленивым, отвратительным гедонистом, из вас получился бы отличнейший рейдер, Пьетро!
Поэт назидательно вздымал палец:
- Мое дело творить, а не разрушать, я – созидатель, а не убийца! За это и выпьем!
Второй современник господина графа из числа литературных звезд (их было порядком, на самом деле, но мне попались под руку – по своим причинам – вот эти два) – Пьер де Ронсар. Казалось бы, где Ронсар – и где Шотландия? «Король поэтов» воспел в своих сонетах Марию Стюарт, однако начинал-то он свою карьеру пажом в свите королевы Мадлен. «Летняя королева» Мадлен де Валуа, первая жена Джеймса V Стюарта, прожила в Шотландии ровно месяц – и всего пять месяцев замужем всего, после чего умерла от чахотки. Паж королевы Мадлен затем вернулся в Шотландию пажом второй супруги Джеймса, Мари де Гиз. Единственным выжившим ребенком Мари де Гиз и Джеймса V и была Мария Стюарт, королева шотландцев.
Пьеретта, карлица королевы, миновав Белокурого, фыркнула, шмыгнула за портьеру, несмотря на то, что он тепло ей улыбнулся. У бедного уродца две только слабости — засахаренный миндаль и платоническая страсть к красивым мужчинам, из которых именно Босуэлл вгоняет ее в краску своими неоспоримыми совершенствами, и она весьма забавна в своем смущении. В приемную из спальни просочился паж, приехавший в Шотландию сперва в свите Мадлен де Валуа, а после вернувшийся уже с Мари де Гиз. Пьеру де Ронсару шел четырнадцатый год, недостаток здоровья он восполнял явным талантом к стихосложению и шахматам, а также дьявольской наблюдательностью. А чего иного ожидать от парня, если он вырос пажом при самом Франциске?
- Минуту терпения, милорд, - объявил он.
И принялся расставлять резные фигуры на столике.
Первый этюд Ронсар разыграл сам с собой, тонкие пальцы летали над доской, словно производя волшебные пассы. Хепберн, ожидая выхода королевы, наблюдал за ним, полностью во власти своих мыслей, когда от доски вдруг раздалось:
- А ведь вы не любите ее, милорд Босуэлл.
Бровки домиком, мордочка лисенка — и смотрит в упор, перекатывая в ладонях ферзя. Поди отрекись теперь, что не понял, о чем этот маленький паршивец, ясное дело, что вовсе не о Пьеретте.
- Как можно не любить свою госпожу? - отозвался Белокурый самым своим придворным тоном из всех возможных.
- Да как угодно! - хмыкнул дерзкий мальчишка. - Любит Хантли, как верный подданный, Хью Сомервилл вздыхает по обязанности, словно ему за это платят, но скудно, а вы... Вы - нет. Хотя Мари Пьерс Ситон убеждена в обратном и порой горячо нашептывает о том королеве.
- И я должен вам пару крон за эту приятную новость, господин де Ронсар?
- Если вы что и должны мне, граф, так только правдивый рассказ, отчего вы так ее не любите. Презренен тот мужчина, кто в плен идет к любви?
В приемной пока ни души, но вот-вот она заполнится лордами, желающими себя показать, желающими милости. Менее всего Босуэлл был настроен на откровенность прилюдно, да еще с ближним человеком француженки.
- Пьер, вы путаете нелюбовь с нежеланием оскорбить моего господина и ее самоё нескромным поведением.
Но парижский воробушек смотрел на него со всем скептицизмом, отпущенным Господом галльской породе:
- Когда это ваше поведение было нескромным, ваша светлость – кроме тех случаев, когда оно, именно, не касалось королевы? В парадных покоях Стерлинга вы – само целомудрие.
- Нескромность не всегда равна действию, господин де Ронсар. Порой она не в меньшей степени проявляет себя уже и на словах.
- Вас и в этом не обвинишь. Кто, кроме вас, граф, так владеет даром слова, что может и лютую ненависть прикрыть цветами обаяния и красноречия?
И по тому, как тень пролетела по лицу собеседника, хотя и не исказив его — темная тень, Ронсар понял, что попал в точку.
- Что вы знаете о лютой ненависти, мальчик… и что вы можете понимать в чувствах взрослых мужчин?
- Не будь вы так мне симпатичны, граф, я бы вызвал вас на бой за эти слова!
Босуэлл вздернул бровь, усмехнулся.
Если не говорить о прочем, он был раза в два крупней тринадцатилетнего господина де Ронсара.
- В шахматы, мой юный друг, - предложил примирительно. - И вы определенно побьете меня в этом высоком искусстве. Ронсар, я предположил в вас не отсутствие сердца или ума по юным летам, а только недостаток опыта, и это дело наживное. Придет время, и вы ответите на вопрос, который задаете мне сегодня, куда лучше меня сегодняшнего. А потому позволю себе умолчать.
Глаза пажа блеснули:
- Но я угадал, граф? Скажите хоть это!
- Угадали? Пожалуй, да. Так любите же ее, Пьер, открыто – за нас двоих, пока ваш возраст и ваша невинная должность позволяют вам это – со всей чистотой юности, на которую я более не способен.
Ронсара я нежно люблю именно за стихи (и кое-что знаю наизусть), поэтому не могла удержаться от оммажа поэту, хотя никакой движущей силы для сюжета в этом нет. Собственно, это единственное появление Ронсара в романе, возникшее только потому, что мне бесконечно интересно сопрягать созданного мной персонажа с его реальными современниками. А персонаж таков, что ставить его в пару можно только с яркими личностями, чтобы не перевесил.
И когда он опять не вмещается в прозу, приходится фиксировать его на прокрустовом ложе стиха.
***
Отвори врата-имена последним ключом,
Пусть они выходят из тьмы, помнящей, кто - почем,
Женщины - словно жизнь - медленны, горячи,
Мужчины, все, как один - секиры либо мечи.
Пусть один сияет горчей, словно огонь в ночи.
Ты же знаешь их наизусть, помнишь их имена,
Которому есть вина, которому есть цена,
Расставляя в порядке действия, каждого в свой черед.
Пусть один выходит из строя, делает шаг вперед -
Он знает, что он умрет.
Прекрасней ясного дня, страшнее любой войны,
В нем будет вины с избытком, а выше того - цены,
Он делает шаг вперед, встречается с той, с косой:
Плащ совлекает с плеч, заглядывает в лицо,
Целует женщину в лоб (он-то знает: она - не та),
А после рвется из жил, взлетает за край листа
И смотрит, смотрит, смотрит
Своими синими - люто - в твои глаза...
Не оборачивайся.
Нельзя.