Отрывок из ненаписанного

Сегодня совершенно случайно наткнулся на свой очень старый текст. Действительно старый - я его написал 16 лет назад, в 2006 году, после событий в Кондопоге. Я тогда еще и не помышлял о писательстве, и мыслил себя исключительно в журналистике.

Была у меня тогда идея написать серию колонок в необычном формате. Самое смешное - что это должны были быть письма попаданца. Только не нашего современника, провалившегося в прошлое, а наоборот - неглупого и просвещенного обитателя российской глубинки из девятнадцатого столетия, случайно угодившего в наше время. Называться эта колонка должна была «Неотправленные письма адъюнкта Тимофеева», и там я бы от лица этого адъюнкта и излагал свои мысли и впечатления от жизни «здесь и теперь».

Занятно, что "Письма в Древний Китай" Герберта Розендорфера я тогда еще не читал и даже не слышал о таком романе.

Ничего из идеи толком не получилось, нескольким изданиям предложил, но ни одно СМИ не подписалось - все говорили, что идея, мол, класная, но слишком радикальная для наших читателей. Не поймут-с... А я без волшебных пенделей, как всегда, ничего не дописал. Письма три-четыре осталось на память, не больше. Одно из них мне сегодня и попалось на глаза. К языковой стилизации не придирайтесь, делалось на коленке за полчаса.

_________________________________________________
Письмо восемнадцатое

Здравствуй, душа моя, Клим.

Продолжаю рассказывать об обычаях да нравах тутошних.

Здешние жители в любопытстве своем безудержном научились проникать взором во все концы земные, наблюдать воочию, едва где что случиться.

Вроде бы – диво дивное, нам бы такое умение, особливо во время зимы нашей, долгой до нескончаемости, да тоскливой, да скучной. Однако же, как и завсегда здесь, благо злом оборачивается, а за личиной вроде бы ангельской богомерзкое рыло диаволово проступает.

У нас ведь как было? Что в твоем городе произошло – и знаешь, и видишь, а иногда и на шкуре твоей зарубки судьба на память оставит – дабы не забывал науку. Но уже верст за десять коли что интересное случилось - только слухи слушай, да сплетни собирай, да радуйся, коли не наврут свидетели сверх меры. Про то же в столицах творится – токмо из газет и узнаешь, да и то задним числом. А уж что там в Камчатке происходит, али в Дербенте каком – не узнаешь никогда, хоть ты все жалование на газеты положи, службу брось, да на вокзале поселись – приезжих за рукав хватать, все новости выспрашивать.

Сам же помнишь, как я от скуки нашей уездной страдал, все в столицы рвался. Там, мол, жизнь кипит бурлеском, а у нас всех новостей за неделю – у лавочника Ситникова ночью тати замок сбили, да три отреза сукна унесли, да брандмейстерша Хлебникова двойней разродилась, да мужики деревенские у каланчи пожарной подрались и свинчаткой одному дурню неувертливому голову расшибли. Вот тебе и вся пища для размышлений.

А теперь понимаю – дурак был. Каждому господь отпускает по мере его, и человеку в гордыне евойной сверх положенного требовать не пристало.

Здесь ведь как получилось? Здешнее око всевидящее все знает, везде поспевает, да ничего не упускает. Вагон воздушный с небес сверзнется, три сотни людишек в нем разом преставятся - извольте наблюдать, господин хороший, да в подробностях – всю требуху кровавую на деревьях развешенную покажут. Горных рабочих в малороссийской шахте завалит – три дня тебе о том во все уши кричат, пока не удостоверятся, что доподлинно рабы Христовы смерть страшную приняли. Сердцем изведешься, душой исстрадаешься.

Теперь вот в Чухне где-то жители тамошние подрались с абреками кавказскими, кои здесь расселились по всей Руси великой. Страшно подрались, до смертоубийства – даже у нас такое редко случалось. А полицмейстер тамошний бакшиш у чеченцев этих видать взял, не побрезговал, да дело на тормозах спустить хотел. Ан не получилось. Обыватели местные озлились сильно, да натуральный бунт супротив черкесов там осевших учинили. Лавки ихние пожгли (да, Климушка, здесь джигиты гордые в торговлю ударились, аки жиды какие), бусурман этих по всему городу гоняли, так что те ажно в Петрозаводск драпанули. Потом, естественно, полиция вмешалась, в участок погромщиков забрали десятка три.

У нас бы и не узнал никто, окромя местных. Образованная публика после заметки короткой в газете посудачила бы о повреждении нравов в народе, да губернатору столичное начальство навесило бы по первое число. Тем и закончилось.

А здесь – вся страна шумит, сердца рвет. Да и как не рвать – все же воочию видел, будто сам по городу разграбленному от бунтовщиков ховался, али наглость беспримерную этих воров бесерменских на своей шкуре ощутил.

Наверное, каждому существу человеческому положена мера страданий, отпущенная ему. Прими ее, агнец божий, да неси до кончины. А пока несешь – хушь стенай, хушь радуйся. Здесь же получается – все зло мира тебе в уши с утра до вечера льют, да в глаза суют. И заткнуть бы уши, да глаза зажмурить – ан нет, пытливость людская, любопытство суетное превыше бережливости сердечной оказались, посильнее. Вот и смотрят, и слушают. И я, грешный, смотрел, врать не буду.

А коль горе людское ежедневно на себя принимаешь – тут только два выхода и остается. Либо сердцем очерстветь до каменной корки, совесть потерять, о сострадании забыть, на людей помирающих как на ярмарочных дудошников смотреть - развлекаясь. Либо душой исстрадаться да рассудком помутиться.

Либо совесть потерять, либо разум – иного не дано.

Тяжко мне здесь, Клим.

Тяжко.

За сим остаюсь, старинный твой приятель, бывший адъюнкт, затем мещанин города Тобольска, а ныне неведомо кто,

Агафон Тимофеев.