Прошу прощения за...

...временное отсутствие в блоге. Хворал. Дыхалка — ни к чёрту. Хотел восстановить по памяти роман Пети Леха «Скерцо для песочных часов», но вместо этого восстановилось нечто другое, что я и предлагаю вашему вниманию.

***

До того, как стать офицером госбезопасности, Борис Щипцов любил писать рассказы, а один даже закончил и опубликовал в нашей институтской многотиражке «Учитель». К тому времени будущий контрразведчик успел получить диплом педагога, отслужить год рядовым СА и дембельнуться. Мы же с Петей Лехом ещё догрызали гранит науки.

Рассказ назывался «Кошка». Вот его начало:

«Серёжка отличался от нас во взводе тем, что больше всех читал, имел в карманах гимнастёрки несколько блокнотов и часто что-то в них записывал. Мы знали, что он учится на литературном факультете, и приставали к нему с просьбой почитать свои стихи. Но он <…> никогда не показывал своих записей из блокнота, а начинал читать стихи Маяковского или Вознесенского, любимых поэтов. И вот однажды, после вечерней поверки, когда до отбоя оставалось минут двадцать и мы с удовольствием растянулись на койках, он достал записную книжку и, предупредив, что всё это ещё не отработано, начал читать.

«Кошка сидела у входа в умывальник, в уголке. Она была похожа на нищенку — сгорбившаяся, жалкая. <…> …и она жалобно мяукала два раза на каждого человека — когда он входил и выходил. В первом зове была мольба, во втором — тоже мольба, но уже поднимающаяся на гребне волны из укора и боли, срывающаяся потом в какой-то слабый стон обречённости».

Перепечатывать рассказ целиком было бы немилосердно и по отношению к вам, и по отношению к себе самому, ограничусь кратким пересказом: кошка становится дочерью полка (взвода), кормят её все по очереди, ко всем она ластится, а от одного (Салтыкова) сторонится. А потом кто-то подсмотрел: сам, гад, жрёт, а кошке не даёт!

Приведу лишь финал:

«Серёжа не успел дочитать свой рассказ. Сигнал тревоги сорвал нас с тёплых коек…»

Словом, учения. Серёжу спрашивают, чем дело кончится. Он отвечает:

«Салтыкова с того вечера так и будут звать Жмотом. <…> А через некоторое время, видно по личной просьбе, Салтыкова переводят в другой взвод. <…> Он шёл медленно, чувствуя эти колючие взгляды спиной, и вдруг услышал: «Смотри, Жмот, такие Мурки везде есть».

Такая вот душераздирающая история. Пришли мы с Петей в редакцию «Учителя», а на столе лежит номер с Бориным рассказом. Прочли, посмотрели друг другу в глаза и двинулись к пишущей машинке. Вот что у нас вышло:

МЫШКА

Рассказ

До звонка оставалось четыре года и девять месяцев.

Каждый раз, укладываясь спать на жёсткие нары, мы видели, как Борька достаёт засаленное дело без номера и что-то заносит туда мелким почерком. Сперва даже заподозрили: уж не стукач ли? Просили почитать, чего он там начирикал, но Борька всегда отвечал: «Ша, кореша! Меня на голый вассер не возьмёшь!» — и принимался декламировать стихотворение в прозе писателя Тургенева «Как хороши, как свежи были розы».

Но вот однажды, когда до отбоя оставалось минут тридцать восемь с половиной, Борька раскрыл свою папку и, отхлебнув чифира, начал:

«Мышка стояла на стрёме у прохила в свою миниатюрную хазу. Она смахивала на шмару, подкуренную, индифферентную. И она пикала по паре раз на каждого зэка. В первом пике был вассер, во втором тоже вассер, но уже подкалывающийся к вышке шухера и атаса.

Там-то её и подзасёк Рыжий из второй команды.

— Балдеешь? — сделал он запрос в дырку.

Мышка тихо пипснула.

Тут в барак завалил инфантильный Дуплет и с ним вся гнилая кодла. Мышку засекли.

Дупель завёл рака и сунулся в мышовую хазу.

— Не надо тиатру, гражданин следователь! — издевательски прошамкал он. — Фраеров тут нету!

Мышке заявка не дохиляла, и она прикусила ему гляделку.

— Паскуда! — возмутился Дуплет. — Выпендривается!

Кодла тоже обиделась и закаркала: «Ножа ей, ножа!»

Но Рыжий был гуманист.

— Не трожь животную, — шепнул он и размазал Дупля по стене. Шалман заржал.

А Рыжий достал из кармана кусманчик сахару и, сдув с него махру, сунул Мышке. Та уписала берло и сентиментально уткнулась рубильником в промасленные шкарята Рыжего.

С тех пор она повадилась харчиться в бараке.

— Это что, из вольных? — иронизировали зэки.

А неделю спустя в барак ворвался Рыжий.

— Кто помог? — прохрипел он.

В одной руке он держал угрюмую мышку с перебитым жевалом, в другой — ейный зубик.

…А ночью Пичуга, медвежатник-стажёр, вскинулся вдруг на нарах и закричал:

— Дохиляло! Это Дупель! Сукой буду, личными лупетками зырил, как он мышке колючую проволоку скармливал!

— Докажь! — Дупель аж перехильнулся.

— Ша! — выразился пахан. — На этапе спишем…»

Дочитать Борьке не удалось. В ночи за окном в крупную клетку ударил пулемёт и заполосовали лучи прожекторов.

«В пятом бараке побег накрыли», — простучали через стенку.

— Выходи строиться! — рявкнул конвоир.

— Значит, так… — заторопился Борька. — Финал будет такой: «Цинковый гроб несли вольные. Зэкам это дело не доверили — и правильно.

«Смотри, Дупель, — казалось, говорили их глаза. — Никто не давал тебе права обижать животных. Да ты и сам теперь не сможешь…»

Цинковый гроб плыл над толпой, и хмурые конвоиры утирали слёзы прикладами карабинов».

— Вот так, братва, — закончил Борька, захлопывая папку. — А замели меня за то, что человек я гуманный…

***

«Мышку» мы отбили набело, под копирку, в двух экземплярах. Первый прикнопили на доску, раньше именовавшуюся «Приказы редактора», а затем сменившую шапку на «Маразмы людей разных». Второй послали другу, дослуживавшему в ВВ. Друг отозвался гневным (сейчас бы сказали, заклёпочническим) письмом, где совершенно справедливо обвинял нас с Петей в смешении стилистических пластов и полном незнании лагерной жизни.

Щипцову, значит, можно, а нам, значит, нельзя?

Сам Боря, явившись в редакцию, долго цепенел перед доской, затем сорвал наш опус и исчез этак на неделю. Мы даже забеспокоились. Но нет, ничего. Вскоре возник снова, хмурый, но живой.

Ну и куда от такой жизни как не в КГБ?