Есть ли вам что сказать миру?

Так вот. Редкая ерунда (тут вырезано цензурой) и то, и другое пожелание, обращенное от автора пишущего автору начинающему. И вот почему. Оба выражения имеют исток в 1) ощущении писательства как высокого жречества (условно), мастерства, которое нужно хранить от непосвященных; 2) кастовости профессии писателя, которая «не для всех» 3) представлении о писателе как о первопроходце, обладающей непременно полезным для общества эффектом (тут, кстати, следует дальнейший диспут о том, делить ли литературу на серьезную и развлекательную, и какая из них настоящая, но об этом как-нибудь в другой раз). 

Откуда есть пошла русская земля? В смысле, откуда пошла эта непременная уверенность, что писатель не только способен, но и должен говорить нечто новое миру? Что он – мерило нравственных норм и кладезь высокого ума, после прочтения книг которого читатель просто обязан не только развиться умственно, но и стать выше, чище, словом, исправленной версией себя? Эта мысль зародилась в обществе на рубеже восемнадцатого-девятнадцатого века, и не была столь уж нелепой. К этому времени уже стало понятно, что религия на инструмент улучшения природы человеческой больше не тянет вот вообще. Промышленная революция и просвещение – вот два столпа, на которых планировалось воздвигнуть новый мир, полный новых людей. И да, идея о том, что человек порочен от неразвитости, предоставь ему образование – он избавится от пороков, - та идея была тоже до некоторой степени рабочая. Кто же должен был заниматься просвещением общества? Писатель, вы угадали. Социальная роль литературы во все века была весьма мощной – от памфлетов до романов-жизнеописаний, в которых нам показывали, как не надо – сюда и плеяда французских реалистов, и Федор Михайлович с топориком, и Лев Николаевич с глубоко беременной Наташей. Это все социальная литература, имеющая конкретную цель – при помощи слова порефлексировать вслух о пороках общества и путях его развития. Цель, которую легко упустить из виду, поймавшись на эмоции к персонажам или красоты слога. Писатель тогда априори был редкий, весьма образованный зверь, которому – сравнительно с общей массой читателей – таки было что новое сказать миру… если и не совсем новое, так привлечь внимание к старым язвам, которые потребно искоренить. 

Но времена меняются. После Чехова было две мировых войны, революция, ядерная Хиросима и развал Союза – самой читающей страны мира. Образование, вчиняемое в Союзе повсеместно и с успехом, сыграло с писателями злую шутку – сократился разрыв в уровне образования типичного писателя с типичным читателем. Пьедестал морального гуру стал понемногу снижаться, но это заметили не все. Автоматическое тождество образования и высокого морального облика тоже, как та повязка на ноге, сползло. Прошло еще тридцать лет после Союза, и наконец понемногу, очень понемногу перестают раздаваться голоса, оправдывающие талантом любое скотство известного писателя. Талант как индульгенция на все перестает работать – и слава Одину. Дивный новый мир современности таков, что писатель в нем – больше не жрец искусства, вознесенный на Олимп за высокую образованность и умение выражать свои чувства в слове. В настоящее время писатель – это просто тот, кто умеет писать, будем откровенны. Умеет на качественном (и количественном) уровне, потому что даже «живу на гонорары» сейчас не критерий для определения профессионализма писателя. Меняется и роль литературы – в сторону не просвещения, но развлечения, убийства времени, так сказать (Эрик Берн называл это «потребностью в структурировании времени»). 

Но мало того, что мы не можем сказать ничего принципиально нового, так как аудитория стала куда просвещенней за эти две века, так еще и мы не можем сказать ничего нового вообще. Ветхий завет дает широкое поле – чуть ли всеохватное – страстей и сюжетов, а сколько было сюжетов в литературе до Ветхого завета? Все, на что может претендовать современный человек – это пересказать старую сказку на новый лад (кстати, в этом и секрет успеха. Ну, при соблюдении еще кое-каких условий, конечно). Если же понимать под новым новую эмоцию, вызываемую текстом, то тут поле еще более ограниченно – базовых эмоций сколько? По Экману семь. Даже в комбинациях список будет исчерпан очень быстро. Тогда что остается? Стиль. Собственно, это и есть то, на обретение чего люди тратят десятилетия, и чем в литературе отличаются друг от друга. 

Так что маститый автор, говорящий новичку: «не можешь сказать ничего нового – не пиши, плети фриволите», либо хам, либо просто глуп, либо лукавит. Но новички – порода хрупкая, и могут воспринять этот «совет» за чистую монету. Кроме того, примем во внимание факт, что запрет писать потому, что ничего нового не можешь сказать сейчас, так же нелеп, как выкидывание в пропасть хилого новорожденного младенца, потому что из него ничего хорошего все равно не вырастет. Если бы в Германии восемнадцатого века действовали законы древней Спарты, в эту пропасть улетел бы, к примеру, Гете. Не можешь сказать ничего нового сейчас? Ну, десять тысяч часов, десять тысяч ли, десять тысяч перепиленных лобзиком гирь (потому что они золотые) – и вуаля, сможешь сказать что-то новое. Возможно. Или, в крайнем случае, точно сможешь грамотно изложить свои мысли на бумаге. 

Значит так, с «новым» разобрались. Теперь переходим к «не писать? Не пиши!».

Здесь речь пойдет о кастовости писательской профессии и о том, разумен ли такой подход нынче. Если вкратце, интернет, самиздат, печать по требованию обрушили эту самую кастовость на уровень плинтуса (а кое-где и ниже). Профессия писателя – с профсоюзом, с благами, с грантами и квартирами – профессия, за которую нужно было биться (и пасть в честном бою), по факту отошла в прошлое с развалом Союза. Тиражи не решают – сетевой автор в топе бьет любые бумажные тиражи. «Живу на деньги от продаж книг» не решает – на эти деньги живет и та, что «беременна от дракона», и нагибатор гарема кошкодевочек. Лауреат литературных премий – гхм, да и это не решает тоже (говорю это как лауреат литературных премий и как человек, как-то раз жюривший премию). На вопросе «кого считать настоящим писателем» сломано столько литературных копий, что хватило бы на все погребальные костры всех скандинавских конунгов, поэтому воздержусь декларировать и озвучу собственную позицию. Когда снимаешь покров «святости», «жречества», «призвания» с писательского ремесла – становится ясно, что писательство, как любое ремесло, это просто очень много труда, практики и образования. И всё. Но это «и всё», собственно, и определяет качество конечного продукта. И социальная значимость писательства в настоящее время в его психотерапевтическом эффекте для автора. А если автор достаточно умен и талантлив, то и для читателя тоже. 

Я всегда за любой кипиш, кроме голодовки. Человек, который вместо того чтобы увеличивать энтропию вселенной разрушением (насилие, вещества, селфхарм, подставьте сами), садится и начинает писать, достоин с моей стороны всяческого сочувствия. Язык, речь – инструмент психотерапии, самотерапии огромной силы. Если писатели девятнадцатого века выбирали своей целью язвы общества, то теперь наша цель – наши собственные язвы, которые и открываем в прозе, как умеем. Открываем-открываем, даже если и прикрываемся травмами героев. 

В восемнадцать лет я думала, что мне есть, что сказать миру (см.заглавие статьи), и была не так уж неправа. Каждый человек уникален, и уникален мир, существующий внутри него, и никто не расскажет об этом мире внутри вас – и вашем восприятии мира снаружи вас – так, как вы. В этом смысле только вы и сможете сказать миру нечто новое. И однако, если дать себе труд присмотреться к окружающим, становится понятно, что в каждом из них запрятан тот самый уникальный мир, который жаждет выражения, но лишен средств того самого выражения… В двадцать пять я уже поняла, что всем вокруг есть что сказать миру, просто не все умеют. В тридцать я уже точно знала, что в своих страданиях об мир уникальна примерно так же, как любая из моих сверстниц (и миллионов женщин, живших в разные века до меня). В сорок четыре я честно говорю, что писательство для меня есть способ улучшения мира путем угоманивания собственных демонов. Кроме того, писатель может стать голосом чужих миров, помимо собственного, и в этом его уникальность, и в этом его предназначение. Говорить за тех, у кого нет слов, так как за себя. 

И вот этому всему я должна была бы сказать «можешь не писать – не пиши?». 

Нет, меня не бомбит, когда я слышу такие «послания новичкам». У меня случается испанский стыд, как если бы при мне уважаемый человек на публике в штаны наложил. Коллеги, ну зачем себя-то пафосными идиотами так откровенно выставлять?