Аритмия, или осколки алфавита

Пояснение: написано это весьма давно, началось именно с этого... не знаю чего, получившегося после прочтения «Тринадцатой сказки» Сеттерфилд, а потом подтянулись и другие буквы, так что набралась приличная часть алфавита. Выплески мыслей, наболевшего, интересного и наверняка не очень... цитируя Сеттерфилд, «Всякая всячина из моей мусорной корзины, где подобного добра в избытке». Зачем я это воскрешаю через много лет? Кто знает. Может, попросту потому, что недавно снова перечитал «Тринадцатую сказку».

     Иногда слова приходят, но я молчу. Не потому, что мне нечего сказать, — ведь они пришли. И не потому, что мои слова бесцельны и пусты, о нет.

     Привычка молчать

     Почему мы молчим?

     А почему — разговариваем?

     Я открыл новую книгу.

     Это очень важная фраза — и она неоднозначна, у нее два смысла, и важны оба.

     Я беру книгу в руки и открываю… и глаза мои скользят по строкам… нет — мое сознание стремительно вбирает смысл. Я очень быстро читаю.

     Но «открыл» — это ещё и Открытие. Ты Амундсен книжного мира… в бескрайнем океане жизни ты один на палубе обледенелого корабля — и вот.

     Открытие.

     Архипелаг.

     Мысли станут чувствами лишь тогда, когда ты отпускаешь их течь. Когда связь «мысль-чувство-слово» неразрывна… когда ты — творитель, а не читатель.

     Мои слова… исчезают.

     Это пугает, нет, это ранит. Ты что-то пишешь — но этого нет на мониторе.

     А это сказано, уже сказано, всё по-новой — но будет иным.

     Мои слова остаются лишь моими, и я сам забываю их. Как давно это началось? С самого начала. Откуда это идёт?

     Я теряю нить… я смотрю туда, где буквы проявляются, черные на голубовато-сером… не смотри.

     Я привык, что мои слова ничего не значат.

     Мои мысли — ничто.

     Я сам не верю в это — но в то же время я не могу и не верить, ведь почти все слова, произносимые мною, оборачивались пустотой.

     Полёт пропадает… вместе с ворохом слов, уже-сказанных — и исчезнувших.

     Я слабо нажимал на клавиши? Вероятно… 

     Чужие слова были отдельным миром. Они создавали миры для меня. Там всё оказывалось иначе — и важна становилась иная реальность.

     Отпусти себя плыть в океане слов… и ты снова поймаешь ветер.

     Стереотипы. Псевдо-значимые фразы, псевдо-умные мысли. Не мои — нет, я о других.

     Иногда, читая явную глупость, облеченную в убедительные фразы, я неудержимо хочу спорить.

     Да, никому.

     И поэтому я молчу.

     Спор — это не тупой ворох вываливаемых друг на друга оскорблений. Спор — это способ выявить истину, как проявляется изображение на фотографии. Белые листы бумаги, опущенные в раствор… Вам не приходило в голову, как странно… и забавно… что проявка фотографий требует тьмы.

     Достижение Истины требует темноты, уединенности, это интимно, как любое рождение. Истины нельзя достичь, вопя на площадях.

     Это не будет истина — это будет спектакль. А любой спектакль — ложь по своей сути.

     Любое действо, рассчитанное на публичность, уже содержит ложь в себе, даже независимо от нашего желания. Ведь мы помним, кто это увидит.

     Хотите быть честными — честно признайтесь, что постоянно лжёте.

     Так о словах. Фразы, мысли и образы так захватывали — и до сих пор делают это, — я привык восхищаться ими… особенно когда они отражают меня. Но мои собственные слова…. Что в них ценного?

     Откуда в человеке берется осознание — признание — ценности самого себя?

     Ценность бывает двух видов: в рамках мироздания и для людей. В том, что мои мысли значимы вообще, я никогда не сомневался.

     Что они нужны кому-то — в особенности тем, кто важен мне, — я сомневался всегда.

     И плыви с ветром…

     «Если анализируешь любовь — ты не любишь».

     Я не человек?

     Откуда мне знать.

     Возможно.

     Моя бабушка вскользь заметила в саду: «Я инопланетянка». Я не поверил, это было всего лишь шуткой. А я был слишком здравомыслящим в семь лет, чтобы верить в инопланетян.

     Теперь я знаю, что инопланетяне мы все, занесенные на эту планету издалека споры разума.

     Чуждые здесь

     Но быть может… всего лишь — быть может… кто-то чужд иначе. Сбой в геноме или попросту споры другого вида… случайность. Хотя возможно, что и не случайность.

     Откуда мне знать, к какому виду я принадлежу? Как может любой из вас понять, кто он и насколько схож с другими? Каждый знает лишь самого себя — да и то постоянно ошибается.

     Подтверждение.

     Вот ключевое слово.

     Пока ценность вашего «я» не подтверждена извне — она остается ценностью лишь в масштабах мироздания… вашего. И не более того.

     Когда некто значимый опровергает эту ценность — он убивает вас.

     Вы можете и должны сопротивляться. Любое убийство — неправильно по сути, любое принуждение, любые попытки кастрировать вашу самость.

     Нет, я не знаю, что делать с маньяками и прочими, чья «самость» — суть то самое насилие. Вероятно, свобода личности заканчивается именно там, где она требует отнимать свободу других

     Оглянитесь. Спросите себя: сколько свобод вы убили?

     Оцените крепость стен вашей тюрьмы, построенной вами самолично…

     Вы ведь не сделаете этого. Именно те, кто убивает ежедневно, — в этом никогда себе не признаются. Нет, ведь это — больно. Мы не скажем себе правды. Мы не сознаемся, что понимаем: насилие вершится не только с помощью грубой силы, ведь в нашей повседневности маловато мечей, стволов и кастетов.

     Но слов — о да. Слов написанных. Слов произнесенных. И слов, которых мы не сказали.

     У нас отняли оружие, но мы изобрели новый вид насилия. Вива Хомо Сапиенс!

     Я вами восхищаюсь. Убить, даже не касаясь. Даже не применяя силу… ту силу, существование которой вы отрицаете.

     Убивать по кусочкам, лишь что-то сказав, а когда-то не ответив.

     И найти силу в своем стремлении выживать. Нет… найти в этом гордость и достоинство.

     Вознести на пьедестал инстинктивную тягу любого живого к сохранению себя.

     Объявить слабостью и преступлением отказ отдельной «особи» от самосохранения — но при этом не дать данной особи ни малейшего доказательства её ценности.

     Нет, подобная казуистика меня восхищает. Люди меня восхищают.

     Если бы это я решал, заслуживает ли человечество существования, — я бы точно сказал «да, конечно». Ведь оно так восхитительно нелогично. Так чарующе противоречиво.

     И самые умные — так упоительно глупы.

     Злость и пафос. И взгляд на монитор.

     Книга. Бывают книги, которые нас пробуждают. Те «чужие слова», что побуждают нас произносить свои, — или, по крайней мере, желать произнести.

     Диана Сеттерфилд, «Тринадцатая сказка».

     ….

     В семнадцать лет я был не самым талантливым во всех отношениях (впрочем, и не стал). Но я был начитанным, умным, и по-тихому, но достаточно упертым, чтобы гнуть свою линию… во всяком случае — мой образ мыслей и мои идеалы я готов был «защищать до победного».

     Конечно, я был маленьким и глупым. Да и сейчас не слишком поумнел, если подумать… И вообще-то я вовсе не считаю, что та самая упёртость — такое уж плохое качество. Уверенность в себе — это дело хорошее.

     Черт, черт, черт…

     Как бы мне её вернуть, эту самую уверенность…

     Ненавижу морализаторство…

     Не в том дело. Глупо…

     Бывают правильные категоричности, но они стали такими модными. А непреклонность — такой почитаемой.

     Почем-то когда речь идёт о непреклонности, мне сразу вспоминается Модильяни. Фильм, который потряс меня, когда я сам был категоричным… но способным сомневаться.

     Художник, который жил в нищете и умер от голода. Думаю, то же самое произошло бы с ним и сейчас. Какого рода непреклонность нужна художнику?

     Что значит для писателя — сила?

     Сила тупой самоуверенности? Сила не сомневаться… или не поддаваться?.. не отступать…

     Штампы.

     Свобода говорить. Желание говорить. Желание писать…

     Желания мало. Мир переполнен бездарностями и их воплощенными желаниями.

     Свобода… стать не собою. Выйти отсюда — войти в новый мир. В иную реальность.

     Серое-серое безмолвие.

     Все, желающие стать писателями… О чем вы, собственно, хотите сказать людям?

     О себе?

     Да, конечно. Но что о себе?

     О мелких собственных страстишках… о тоске и одиночестве… обо всех, кто ранил нас…

     О страстях и порывах вовсе не мелких. Чем больше душа… чем значительнее личность. И даже великие души…. Впрочем, моя к ним не относится абсолютно, но это и неважно.

     Писать о себе.

     Театр одного актёра.

     Нет… это не то. Долго ли ваши невольные зрители протерпят ваш монолог?

     Не те, кто вас знает, нет-нет-нет. Не те, с кем вы уже связаны… Чужие «взрослые», чужие дети. Просто люди, открывшие книжку

     Когда-то, очень-очень давно, на самых первых моих книжках, я узнал: они могут быть странными, они могут быть непонятными… Они в точности как люди.

     Книжки — в точности как люди.

     Иные — свойские ребята, «душа нараспашку», у них нет секретов, а какие и есть — теми они охотно с тобою делятся едва ли не с первой минуты и страницы вашей встречи.

     Другие — натуры сдержанные, и ждать от них бурных откровений не приходится. Они откроются вам — но далеко не сразу… а вы чего хотели. Доверие с первого слова? А так бывает?

     Доверие. А ведь мы все этого хотим. Именно к себе, именно сразу и полностью.

     Хорошо, давайте о доверии…

     Иногда между фразой «Привет, как тебя зовут?» и настоящим доверием лежат годы.

     Иногда оно так и не приходит.

     А иногда даже оно не приводит к пониманию.

     Годы.

     Книги — как люди.

     По сути, они и есть — люди. Каждая книга — даже самая бездарная — это исповедь. Смешные люди, глупые люди, очень юные люди… странные, своеобразные, скрытные. Глубокие, безумные, великие. Старые, влюбленные, одержимые, жестокие. Потрясающие, прекрасные.

     Исповедь… а ведь выслушать — это труд. Это время, отнятое вами у себя, и вы уже не потратите его на что-то другое. Это усилие мысли, направленное на то, чтобы хоть отчасти влезть в шкуру другого человека и хоть на миллиграмм понять его. Это чувства, которые родятся в вас от его откровений и — быть может — будут вовсе не солнечны…

     Мне кажется, священникам жилось хреново… не равнодушным циникам от религии, а тем истинно верующим чудакам, которые и вправду любили людей. Они слушали исповеди каждый день, и что происходило с их сердцами?

     Кто знает. Быть может, осознание того, что они приносят облегчение, им помогало.

     Помогало не сойти с ума.

     А может, они просто выучивались закрываться. Наращивали на своем сопереживании броню.

     Неважно. Неважно.

     Мы так привыкли получать всё сразу и легко? Нет, нас ведь с детства кидают в борьбу, в разнообразные банки с пауками. Нам внушают, что борьба — естественна, и мы становимся убийцами. Нам внушают, что мир жесток, и мы делаемся беспощадными. Нам говорят, что «добиться успеха» — это значит, добиться достатка, а впрочем, и известность отличная штука. И мы превращаемся в говорящие куски мяса.

     Ах да — красиво упакованные.

     Духовный труд.

     Уже можно смеяться…

     Цена счастья. А что для вас — счастье?

     В чем ваша гордость?

     Вы независимы… и что это значит? Вы «сами способны прокормить себя»? То есть, вы сами вырастили/поймали ту пищу, которую сегодня скушали на завтрак, и сами спряли ткань для самостоятельно сшитых вами для себя шмоток? Вы сами построили свой дом, и земля, на которой он стоит, ваша собственность?

     Ах да, и нет ни единого человека, чье доброе расположение поддерживает вас, и чьё уважение позволяет вам занимать ваше относительно «тёплое» местечко?

     Мне легко говорить, а оно вовсе не тёплое? Согласен, понимаю… Гаже вашего места не отыщешь, и вас там держат лишь потому, что других дураков нет, и вы просто пытаетесь выжить? Чертовски знакомо.

     Но не надо о самостоятельности… в мире, где ничто ваше вам не принадлежит, где вы зависимы от городской электросети, солнечной активности, провайдера и прихоти Начальства.

     Вы сами себе Начальство? Тогда — от того, хватит ли у вашего конкурента денег и злости, чтобы оплатить киллера.

     А ещё, кстати, вы не умеете усилием воли вылечить зубную боль и насморк. Не говоря о более серьёзных медицинских проблемах.

     А ещё вы не властны над тем, будет ли он (она) вас любить. Нет, вы можете постараться. Вы можете себе лоб разбить и шею свернуть, стараючись. А эта зараза вас всё равно не любит.

     Не надо мне о независимости, ладно?

     Просто кто-то умеет терпеть и не отступать. И начинать по новой.

     Но какой в этом прок, если терпение убивает вашу способность чувствовать, а добиваясь своего, вы едете танком по трупам?

     Убиваем, убиваем, умираем.

     Не верим — и требуем доверия.

     Ничего не желая давать, ожидаем получить, и побольше.

     Хотите знать — но понять не пытаетесь

     Любовь — это труд. Понимание — это труд. Настоящая близость не падает на вас с небес — она строится… О господи, как мне надоели все те, кто ждет многого, не делая ничего

     Я хотя бы не жду.

     Понимать для себя. Понимать наедине с собою. Безмолвно.

     Некому слышать.

     Если вы идете, но первое же препятствие останавливает вас, — вы доберетесь до цели?

     А если вы не понимаете сказанных кем-то слов?

     Пикассо рисовал картины шифром, понятным лишь ему одному, но кто-то по сей день пытается их расшифровать. Но и куда более «очевидные» вещи требуют умения понимать — как манга. Шифром по сути своей является любая музыка. И её тоже понимаешь не сразу… и не сразу понимаешь, стоит ли шифр усилий, затраченных на то, чтобы понять.

     Так много вещей, которые становятся интересны лишь после того, как стали понятны.

     Так много людей, которые похожи на шкатулки с секретом.

     Они не пытаются казаться таковыми — они просто такие есть. Шкатулку можно открыть, а можно сломать. Но если сломаешь, уже никогда не узнаешь секрета…

     Души — главный секрет… Кому-то он нужен, а кому-то нисколько… А кто-то, как белка, просто грызет орехи. И выбрасывает скорлупу… одну за другой…

     Писать стоит только о тайнах. Всё остальное просто не стоит слов.

     Если у вас нет секрета, который вы хотели бы раскрыть, — оставьте эту ерунду и займитесь чем-нибудь другим.

     Если вы не хотите разгадать шкатулку с секретом — не читайте.

     Если хотите никогда так ничего и не понять — оставайтесь в собственном аду, созданном вами же, в апофеозе своего одиночества.

     Из этого можно сделать даже предмет гордости.

     В мире, где принято гордиться отсутствием жалости, это вполне прокатит.

     Но тот, кто хочет именно Писать Книги, должен хотеть понимать людей. Не разгрызать и выплевывать шелуху. Не следить издалека за тем, как движутся безличные яркие картинки, раскрашенные тени на стене. Не разбирать органы расчленённого трупа по банкам и лоткам, как патологоанатом.

     Понимать. Принимать. Любить. И жалеть, о да, как ни драгоценна вам ваша выстраданная безжалостность.

     Или вы создадите лишь обёртку, фантик. Красивый, со вкусом одетый манекен. И то, что будет двигаться и издавать звуки, принимать пластичные позы, изумлять и даже запоминаться, — не сделает его настоящим.

     А если настоящего не искать — весь мир для вас заполнят манекены…

     Жизнь под прессом.

     Слова, несказанные.

     Неуслышанные.

     Аритмия.

     «Умирая, люди исчезают. Исчезают их голос, их смех, теплота их дыхания. Исчезает их плоть, а в конечном счете и кости. Исчезает и память об этих людях. Это ужасно и в то же время естественно. Однако некоторым людям удается избежать бесследного исчезновения, так как они продолжают существовать в созданных ими книгах. Мы можем заново открыть этих людей — их юмор, их манеру речи, их причуды. Посредством написанного слова они могут вызвать наш гнев или доставить нам радость. Они могут нас успокоить. Они могут нас озадачить. Они могут нас изменить. И всё это при том, что они мертвы. Как муха в янтаре или как тело, застывшее в вечных льдах, чудесное сочетание обыкновенных чернил и бумаги сохраняет то, что по законам природы должно исчезнуть. Это сродни волшебству».

      Диана Сеттерфилд, «Тринадцатая сказка».