Пых...

И вот, деревья и кусты с листвой, стоят. И вот, летит с них ливень желтого и золотого. И вот, не видно асфальта, а только одна слабошевелящаяся масса сухого желтого, всех мыслимых и не мысленных оттенков яркого. На деревьях осталось немного зеленого и черного, а все золото хлынуло через край и стекло, сошло, упало. Как говорится, навернулось с небес на землю. И после цветного дождя, всегда идет дождь обычный, он холодный, медленный, мелкий, накрапывающий, колючий и нудный. А потом над головой разрывается пелена и как хлынет темной водой, как закрутит воздух и зонтик. Холодные, косые, разлинованные в бесцветную полоску и серую серость тяжелые свинцовые кляксы и черные капли. Росчерки и прописи. Почерневшее серебро осени, после золота и багрянца, после всего, что было.

В воздухе. В таком прозрачном, настолько прозрачном, что в нем все предметы кажутся близкими, выпуклыми и четкими. В час, когда горит закат. Когда словно прикасаешься к явно различимому краю, там, где сливается небо с землей, к вон тем дальним деревьям, и к тем дальним, идущим куда-то людям, к весело смятым листьям, что валяются под ногами и взлетают от любого ветерка. Вчера было так.

Когда пылало.

А сегодня подул ветер. Не то, чтобы сильный или мощный, но явно спортивный, движущийся с приличным ускорением резкими рывками, уклонами, с ревом приземистого понтовоза с колокольчиками и сдвоенными трубами, свернутыми вправо. Ветер, что кидается из стороны в сторону и подвывает, как собака. Он свистит как щегол на ветке и раскачивается, раскачивается, раскачивается. Вытягивая шею и запрокидывая голову, раздувается как кобра. 

Буквально сдуло с времени все краски и сбросило их под ноги. Топчи и веселись.

Когда

... сумерки стекают в подставленные ладони, сочатся из темных закоулков, плавают, как утки в медленно гаснущем дне. Серые шейки созревшей серости. Пусть это будет мгновение, в котором изменится мир, перельётся из синевы в зиму, в почти белое безмолвие, которое пока еще желтеет и наливается, которое пока еще — оранжевое и красное. Каждое мгновение пусть звучит и цветет иначе. Не намного, на чуть — чуть, на пару росчерков и одну пропись. Лысые, удлиненные и пирамидальные тополя пусть блестят. 

Ведь я не могу удержать вчерашнее. Тяжелые, весовые головы и рассеянные лысины, что плывут над миром, что багровеют за тучами, что текут как вымокшие акварели.

Абсолютно ясное и чистое небо над головой и легкие облака — будут. Все будет. Чистые нежные краски — терракотовый, персиковый, фламинговый, цвета спелого и зеленоватого абрикоса с фактурой кирпича и тяжестью невесомого — будут. В тот день, который похож на наливное яблоко. Краснобокое и червивое. Как обычно...

Мерцая, тлеет красная звезда

На темно-синем, темно-синем небе,

Горит и испаряется вода,

Разлитая в фиалы на рассвете.

Всю ночь горели и сгорали звезды,

Пылало небо, падая навзничь,

Как каждая упавшая комета

И всякая подстреленная дичь.

- Ну, ты как? Придёшь? 

- Да Димон, блин. Дел полно... 

- Пофиг на дела, я мяса намариновал, салатов и закусок заказал, кальян подготовил, девчонки будут, спиртное есть. Какие тут могут быть дела? 

- Ну, не знаю... А кто хоть будет? 

- Да все будут, посидим, поиграем... Оттянемся, короче. 

- У кого короче, а у кого и длиннее. Кто будет? Конкретно говори, не пой соловьем. 

- Да все будут, я же сказал. Чего ты такой тугой? Ленка обещалась с подругой прийти, Маринка со Стасом, Ольга придёт, Валера... Все придут. 

- А чё за подруга? 

- А я откуда знаю? Придёт – увидим. С занесением в личное дело, - сказал Димон и заржал.

Пришлось трубу от уха убирать куда подальше. Димон, он такой, громогласный. Ладно, надо – значит надо. 

- Водку брать? 

- Вот! Совсем другое дело, а то дела у него, дела... Не надо ничего брать, все уже есть. Мартини, вино, шампунь есть. Хы. Аркаша обещал коньяка привезти, какой-то Семятей, что ли. Говорит, шикарный, лучше французского, но сам понимаешь, это вилами по воде... 

- А что за мясо? 

- Да обычное, рогатого и хрю взял. 

- А баранина? 

- А кто эту баранину будет есть кроме тебя? У Ленка желчь, у Сталина желчь Ленки. Ха-ха-ха. Давидкина, сам знаешь, по жизни заяц упертый. В общем, рогатина и хрю. Давай, едь скорее. Ждём. Ту-ту-ту. 

Окей. Пообщались. Поеду. 

А чего мне? Человек я холостой, в очередной раз прокинутый. Барышня моя нашла себе в Питере барина какого-то. И хрен с ней, с барышней. Совет да любовь. Говорят, на женском лоне Аллах при рождении симпатическими чернилами записывает мужские имена. Типа, получается, членские билеты. Но мужчин много, имена повторяются, где один Вадим, там и другой, или третий. Со всем уважением, но... банковские билеты открывают любые двери. 

Короче, поехал я на своей митсубиське. Лучше велика нету... 

Всё было на уровне, по природе. Ляксандр бренчал на гитаре, кто хотел – подогревал на другой, или стукал по тарелочкам, или пел. Соня новую песню про трусы сказал. Прикольная песенка. Не Распекаев, но тоже, ниче такая. 

Поиграли «в мафию», поиграли и в другое. Ленкина подружка в коллектив вошла легко, как зубы в масло. Красивая, прикинутая, раскрепощенная. Я с ней стал мутить, зажиматься потихонечку. Барышня, вроде, как бы и не против, как бы и за, но не до конца, то есть, за у нее немного неуверенное. Ленка, похоже, для меня её и позвала. Или для неё меня позвали, не знаю. Подруга вроде ничего так, мягкая.

Сидели мы с ней рядышком, на диванчике и млели друг от дружки. Все у нее скользит: платьице, колготки, рука. Я хапанул из кальяна, ей протягиваю трубочку, говорю эдак многозначительно: хочешь? А барышня губки облизывает, улыбается, к трубочке наклоняется и затягивает дым из моих рук по самые гланды. Глазами блестит, а в глазах обещание, и ямочки на щеках, и грудь в шелках по моей руке растекается. 

Хорошо, сука, жить. Очень. 

Тут кто-то говорит:

- А давайте колорадку пыхнем?

И пыхнули. 

И зря.