160 лет со дня рождения Александра Серафимовича
Автор: Анастасия Ладанаускене
Александр Серафи́мович Серафимо́вич (настоящая фамилия — Попов; 19 января 1863 — 19 января 1949) — писатель, журналист, военный корреспондент.
Цитаты
О первом рассказе
Меня на север привезли два голубых архангела — два жандарма; привезли в Мезень, у Ледовитого океана. Признаюсь, мне скучно показалось. Я сам с юга, с Дона, там весёлые степи, яркие дни. А на севере, над тундрой — низкое тяжёлое небо. Зимой двадцать три часа ночь, а летом солнце не заходит. Я летом приехал, так три дня спать не мог. Кругом были окна: взойдёт солнце с того окна, а к вечеру опять в то же окно глядит.
Я и засел писать. Писал с необыкновенным трудом. Хотелось описать громадное впечатление от северного сияния. Бывало, зимой смотришь часами, как раскрывается эта колоссальная симфония. А на бумаге не выразишь. Писал, писал, — нет, не то! Никак слов не подберёшь, чтобы передать читателям те ощущения, которые сам переживаешь.
Мы там жили коммуной в пять человек. Я помещался на чердаке в крохотной комнатке. Возьму двери на крючок и пишу. Днями, ночами сидел. Пишешь, пишешь, глядь, а к концу дня только строк пять-шесть напишешь. Писал, перечёркивал. Товарищи стали замечать что-то неладное. Серафимыч, как меня звали, исчезает. Подойдут к комнате, потянут дверь, а она на крючке. Раз спрашивают меня: «Что это ты там, по-английски, что ли, за галстук заливаешь в одиночку?»
Почему я запирался, никому не говорил? Потому, что мне казалось, что если расскажу, что взялся за рассказ, так они умрут от хохота и будут издеваться: «Писатель нашёлся».
Так я работал целый год. Рассказ был небольшой, размером на газетный подвал. Теперь бы я написал такой рассказ в несколько дней. А тогда целый год работал.
Наконец однажды, в крепкий мороз ночью — а ночь двадцать три часа — я кончил. Надо же эту тяжесть кому-то передать, не зря же я столько муки принял. Свернул рукопись в трубку, спустился вниз, стою под дверью, не могу открыть. Скажу, что рассказ написал — хохот пойдёт. Мороз донял, потянул дверь, открыл; все глянули, — деваться некуда. Они сидят вокруг стола, получили почту из России, чай пьют. Я сел. Сижу совершенно убитый. Трубка свёрнутая около меня лежит. Они разговаривают. Вижу, время идёт, надо уж спать ложиться. А никак не выговорю, язык не повёртывается. Сидел-сидел, да и буркнул:
— Я… товарищи…
— Чего?
— … хочу вам что-то прочитать.
— Письмо, что ли, получил?
— Да нет… я…
— Чего?
— Я хочу вам рассказ прочитать.
Все изумились:
— Рассказ? Ну, ну, валяй читай.
Я сел, облокотился и начал читать. При первых звуках вдруг душно и страшно стало — до такой степени рассказ мне показался невероятной чепухой. Я только удивлялся: «Ведь я с мозгами, в твёрдой памяти, как же я мог написать такую чепуху?» Но было поздно, — деваться некуда. Сижу и страшным гробовым голосом читаю. С меня капает пот на стол, в чай. Читал, читал… товарищи молчат, хотя бы заворочались или закашлялись. Это меня повергло в такое отчаяние, что не знал, куда бы провалиться. Кончил. Молчат! Я стал медленно сворачивать рукопись в трубку. Молчат. Потом как заорут:
— Серафимыч! Да это ты написал, — верно ли? Вот не ждали…
А я расширенными глазами смотрю: «Что они, издеваются, что ли?»
Потом до утра сидели, разбирали, обсуждали, как, куда направить. Все были в восторге, а я под собой земли не чуял. Потом ушёл в глухое место и пробродил до самого утра.
Послал рассказ в «Русские ведомости» — буржуазная либеральная газета была такая. Ждём. Проходит месяц, другой. Ни слуху ни духу. Вдруг приходит почта, разворачиваем газету, видим «На льдине», а внизу подпись — Серафимович. Все глазам своим не верят. Все были в диком восторге. Один из товарищей взял вырезал рассказ и наклеил на стену у меня в каморке. Когда товарищ ушёл, я подошёл и прочитал. Потом походил, ещё раз прочитал. Опять походил и ещё раз прочитал. Читаю да читаю до сумерек, больно глазам, а я читаю. И всё новым рассказ кажется, — чего-то раньше как будто не замечал. Что влекло и поражало — это ощущение, что по белому листу чёрными значками изображены мои собственные переживания. Мало того, в этот момент на громадном расстоянии друг от друга, не зная о существовании друг друга, тысячи людей переживали, благодаря этому белому листу, такие же чувства и ощущения, какие я переживал. Это мне казалось фантастическим. Спустились сумерки, а я всё читал, и подумал, — не сошёл ли я с ума.
Вот так родился из меня с большим трудом писатель.
О записях
Через несколько лет мне показали… записную книжку Льва Толстого. Оказывается, записывал.
Поразила запись: «Белый с чёрной оторочкой чибис пролетел и опустился». Да ведь он тысячу раз видел так характерных для степи птиц — чибисов.
Так зачем же он записал? Ясно, что тихо севший чибис с траурной оторочкой — это только крохотный кусочек, от которого разворачивалась в его воображении, быть может, огромная картина пережитого настроения, встречи с людьми, картина событий, воспоминаний. Записанный чибис — это тоненький конец, за который если потянешь — развернёшь целую картину.
Я пошёл, купил себе книжек и стал записывать. Уж если Толстой с его чудовищной памятью записывал, так мне и подавно.
Но оказалось, это не так легко. Конечно, просто наворотить в книжку всё, что видишь, но ведь под этой грудой записей задохнёшься. Очевидно, надо выбирать, очевидно, надо научиться записывать.
И я стал учиться. Я стал учиться записывать в книжку.
Надо выбирать для записи самое главное, самое типичное. А что самое главное? Я стал присматриваться: у Толстого записи — одни, у Чехова — другие, у крестьянского писателя — третьи, у пролетарского — четвертые (если он хотя бы в известной степени высвободился от давящего влияния великих писателей, откуда технически мы все тянемся).
У каждого самое главное — своё.
И чибис страшно характерен для Толстого. От чибиса, от светлой птицы, потянулись бескрайные картины толстовских полей, пашен, деревенского быта, помещиков и помещичьей жизни. В этом маленьком чибисе весь необъятный Толстой.
У него есть городская запись: «Женщин из публичных домов согнали выбирать траву, которая с неудержимой весенней силой пробивается между камнями мостовой». «Воскресенье» и начинается с этой картины. И тут, в этой коротенькой записи — весь Толстой, всё его отношение к городу, отношение вражды и ответственности.
У Чехова много записей смешных людей, смешных фамилий, смешных событий — всё, что характеризует мещански-уродливое искривление жизни, интеллигентскую изломанность, бессилие.
У каждого писателя записи определяются всем его внутренним писательским строем.
Я оглянулся: у меня либо никаких записей, либо случайные и хаотические.
Я много писал о трудовой жизни, о тружениках. Но как мало у меня индивидуального разнообразия! Живо только конкретное, а конкретное берётся только из жизни — это единственный источник.
И я стал учиться и до сих пор учусь. Учусь организованно схватывать наблюдения, схватывать то, что есть самое главное для моего писательского строя.
О литературной работе
Я, пожалуй, больше других писателей, вышедших из рабочей и крестьянской среды, был подготовлен к литературной работе: и школа меня больше подготовила, и в окружении я был более культурном. Но организованно учиться, как строить литературное произведение, я научился очень поздно. Я ощупью к этому подходил. Я читал, скажем, классиков, как большинство читает. Читаешь и думаешь: «Как хорошо». С захватывающим интересом следишь, как развивается повествование, а как построено произведение, как подобраны, как обрисованы типы, как даются события, это всё упускаешь.
Не было у меня систематической литературной учёбы. А если и была, то случайная, неорганизованная, стихийная — это мало приносит пользы. Надо учиться, так сказать, «технологии» литературного процесса, надо подходить к произведению, на котором хочешь учиться, так, чтобы видеть, как оно построено, чтобы его блеск не затемнял процесса построения.
Бывает, подходишь к великолепному художественно оформленному зданию, и из-за лепки, из-за скульптуры, из-за внешнего оформления не видишь, как оно построено, как расположены части, как они связаны, какой взят материал. Вот такая точно история вышла у меня с классиками. Я не умел рассматривать и распознавать их построения. Читал, например, Толстого, и у меня ускользала из внимания книга как творческий процесс: я воспринимал у него только события. Скажем, в «Войне и мире» я слышу, как ходит Наташа, как вошла в комнату, как села за инструмент играть. Толстой с такой изумительной яркостью воспроизводит события, что творческий процесс создавания его произведений пропадает. Наташа — живая, но как её вылепил Толстой, этого не умеешь, это трудно открыть.
От такого восприятия литературных произведений надо отделаться, если хочешь учиться построению образа. Надо уметь, особенно писателям, за жизнью произведения видеть его структуру. Я постепенно этого, наконец, отчасти добился, но добился очень поздно. Я учился этой технологии всю жизнь, и, надо сказать, беспорядочно, потому что некому было мне рассказать, растолковать неясное.
У разных авторов разные манеры обдумывать. Одни сидят над бумагой, другие думают во время прогулок. Я обдумывал «Железный поток», сидя с пером в руках часами, ночью и днём, над бумагой. Работа над «Железным потоком» протекала трудно. Порой работал до полного изнеможения, падал на диван от усталости и засыпал. Просыпался — и опять начинал грызть ручку, опять вставлять, переставлять, вычеркивать. Потому что, даже когда мне казалось, что произведение совсем готово, я вдруг наталкивался на какое-нибудь хорошее ёмкое словечко, или я решал что-нибудь добавить или выкинуть. Таким образом до появления «Железного потока» в печати текст его сильно видоизменялся, однако не сплошь, а лишь отдельными кусками, которые я переписывал иногда по три, четыре, пять, семь раз.
Писатель и читатель
Ведь когда говоришь с собеседником, так смотришь в его глаза, видишь игру его чувств и мыслей, на каждое твоё душевное движение отвечает немедля движение его души. В этом постоянном созвучии двух разговаривающих вся прелесть, смысл и значение живого разговора, живого человеческого общения.
Представители творчества во всех областях искусства в сущности ведут разговор с теми, кто воспринимает их творения. Говорят языком звуков, языком красок и линий, живым языком сценического искусства или языком недвижно запечатлённых на бумаге рассказа, повести, романа. Но тут в положении представителей творчества глубокая разница.
Вот поёт скрипка. Тысячный зал не шелохнётся, не вздохнёт, как будто среди освещённых стен никого нет, только блестят блеском затаённости тысячи глаз. Поёт скрипка, и тот, кто поёт на ней, как девятым валом взмыт на вершины своего творчества этим молчанием тысяч, дыхания которых не слышно.
Отзвучала последняя нота, трепетно замерла, а всё стоит между освещённых стен гробовое молчание. Проходят секунды, как вечность, и только опомнившийся зал всё заливает оглушающим взрывом. Такие минуты для артиста незабываемы.
И не в рукоплесканиях тут дело, нет, — это дёшево стоит, — а в глубоком и непосредственном общении артиста и слушателей.
Артист, на сцене творящий жизнь, видит слёзы зрителей, слышит рыдания или видит весь зал, заливающийся неукротимым смехом. И это незабываемо.
Даже художник, вмешавшийся в толпу, перед своей картиной, неузнанный, молча наблюдает эти не отрывающиеся от картины лица, захваченные творением.
Но в совсем особом положении огромный разряд представителей творчества — художники слова, писатели. Всё их творчество проходит в тиши уединения. Они одиноко думают, одиноко чувствуют, одиноко создают образы, претворяют жизнь. Их творчество, как таковое, как индивидуальные переживания, нестираемой чертой отделено от читателей. Писатели — сами по себе, читатели — сами по себе; не любит творчество шума и суетности, — оно одиноко.
И только уже воплощённое, оно, как птица, лёгкими листками разлетается по свету. И вот тут-то, после мук творчества, надвигаются муки одиночества. Где же читатель? Где его лицо? И что говорят его глаза? Бьётся ли его сердце в унисон с писательским сердцем? Друг ли он, читатель, или враг? Или — что наигорше — равнодушно проходящий мимо путник?
Нет ответа. Перед глазами не играет гамма чувств и ощущений на читательском лице; не спрашивают, не укоряют, не увлекают глаза читателя. Читатель, кто ты? И где ты, сфинкс-читатель?
Правда, в известной мере читатель отзывается на произведение писателя, это — в критике. Ведь критик — тоже читатель.
Но критик — не просто читатель, это — испорченный читатель. Он испорчен профессионализмом. Это читатель, потерявший непосредственность восприятия. Для него дело не в переживаниях творчества, а в технике, не что, а как.
Он во что бы то ни стало должен дать анализ произведения, и это убивает непосредственность переживаний.
Обыкновенный читатель, тот, который так дорог писателю, заразится отчаянием героя рассказа или повести, заплачет его горем, посмеётся его смеху, порадуется его удачам.
Критик же в первую голову спросит себя: «А как сделан этот герой?», «Как построен рассказ?», «Вытекают ли поступки, душевные движения, горести и радости героя из его внутреннего душевного строя и внешних условий?»
Конечно, и обыкновенный читатель в известной мере задаёт себе эти вопросы, и самый заядлый критик в известные моменты забывает свой профессионализм, забывает о технике и непосредственно переживает творческие образы. Но это в известной мере. В основном же они каждый по-своему подходят к художественному произведению.
И чем непосредственнее читатель подходит к произведению, тем он дороже писателю. И тем жаднее писатель ищет читательского отклика на своё произведение, ищет общения с читателем-другом.
О Чехове
Чехов всегда был сам, в тиши ли кабинета объятого сном дома, при свете своей совести и своих творческих дум, в весёлом ли говоре ресторанного ужина, перед публикой ли под тысячами устремлённых на него глаз, в интимном ли кругу семьи, — всегда был сам, ибо был одинок, ибо всегда справлял праздник мысли и творчества.
Ложь общественных отношений выработалась как одна из вековых форм взаимной людской борьбы. Но ведь люди не только взаимно борются, но и живут в содружестве, но и пытаются открыть друг другу сердце своё. Оттого так драгоценно, драгоценно, как среди мусора жемчужное зерно, когда блеснёт вам в глаза чеховская искренность.
И ещё. Драгоценна не потому, что носитель её был писатель, а потому — что человек.
Господа, все мы измучены непосильной, выпивающей души, как серый паук, жизнью. Но приходит утро, но приходит день забот и труда, и нам некогда, и уже зацепило нас колесо повседневности, и уже некогда подумать об этой постылой жизни, о том, что невмочь она, о том, что нужно её переменить. Некогда нам, и не думаем об этом. А вот приходит человек, приходит Чехов, и стоит над нами, и смотрит грустными очами, и напоминает нам, и рассказывает нам о нашей серой, печальной жизни, рассказывает, и в этих грустных и печальных рассказах чувствуется, какой бы прекрасной, какой бы чудесной могла бы быть жизнь наша. И заставляет он нас задумываться над ней, и заставляет он нас искать пути, как изменить её, нашу тяжкую жизнь. Ведь под лежачий камень вода не течёт, а человек сам своему счастью кузнец.
Вот потому-то мы и чествуем память писателя, который будил наше сердце, совесть и ум, который своими рассказами как бы говорил: не единым хлебом жив человек.
Напутственное слово
Хочу по-стариковски сказать молодёжи напутственное слово:
— Жизнь пахнет упоительно! Жизнь наша — необъятный голубой простор моря! Так украшайте эту жизнь ещё более, ещё более раздвигайте её просторы!
***
***