Отрывок из 32ой главы "Белой Гильдии". Ольховый слоник

В детстве Эмиль не особо любил играть в войнушку, редко бегал с самодельным мечом по огороду и не стремился превращать кресла в роанских рыцарей. Этим забавам с упоением предавался Эрик. Выставив в полусогнутой руке деревянный меч и тем самым подражая мушкетерам из детской книжки, тощий и красный Эричек делал выпады в сторону зеленого, с дубовыми подлокотниками бабушкиного кресла и вопил:

- Трусливый роанец, сдавайся! Или я проколю твое паскудное горло вот этим вот клинком. Ах так! На! Получай!

И тыкал кресло в широкое изголовье. Раз! Ранен! Два! Снова ранен! Три! Убит!!!

Или гонялся по двору за ошалелыми курицами, рубя воздух и грозно, но не грязно, потому что боялся бабушку, ругаясь на невидимого врага.

- Стой! Рачье отродье! Тебе не уйти от разящего! Предатель! Убивец детей! Позор человечества! Я расправлюсь с тобой по чести!

А потом остервенело, наотмашь рубил деревянным мечом крапиву, пробивая себе дорогу в заросли малины - в стан супостата врага. И застревал там надолго, возвращаясь весь в крапивных волдырях, царапинах и с измазанной розовым соком физиономией.

Или притаскивал в дом здоровенный желтый кабачок и, держа его за толстый стебель, как голову за волосы, вставал на пороге, широко расставлял ноги и возглашал:

- Вождь племени каннибалов повержен мечом отважного рыцаря. И так будет со всяким, покусившимся на жизнь наших дев.

Кабачок в его руке отрывался от стебля, падал и катился по полу под стол…

Порой Эмиль все-таки присоединялся к брату, тогда игра непременно заканчивалась дуэлью, и не потому что у близнецов возникали разногласия, а потому что живой враг оказывался куда более привлекательным, чем воображаемый. Они сталкивали мечи, набивали друг другу синяки и шишки, по очереди повергая соперника в дворовую пыль. А потом вместе лезли по малину, уже за этой сакральной трапезой доругиваясь, кто же все-таки кого победил. И всякий раз им обязательно влетало от бабушки за бандитский вид, за бессовестно подранные шорты или за синяки, или так, ни за что конкретно, а просто для острастки.

И после головомойки они оба, притихшие и призванные к благочестию, садились за шахматы. Именно ради этого приятного исхода Эмиль и подыгрывал Эрику в его батальных представлениях. Шахматы Эмиль обожал. Но играл в основном сам с собой. У Эрика не хватало терпения на долгое обдумывание вариантов, он часто проигрывал и поэтому партии с братом особо не жаловал.

Шахматы в доме Травинских были особенные. Из древнего мира. Коробка большая, легкая, из блестящего, точно отполированного материала. Цифры и буквы по бокам доски потерли неизвестные игроки, далекие предки из далеких времен. Но фигуры, тоже легкие и блестящие, все были целы, не считая небольших сколов на мордах коней и на королевских коронах. Не хватало только одного белого слона. Слона отец выточил сам, деревянного, симпатичного такого ольхового слоника, покрыл его прозрачным лаком и пристроил в стан древнего войска новобранцем.

Отец привез шахматы из первой экспедиции. А когда ребятам исполнилось шесть, то торжественно приступил к обучению сыновей древней стратегической игре.

Он полулежал на ковре в гостиной перед доской с фигурами - необозримо длинный, необъяснимо узкий, гибкий, с большим ртом, крупным носом и, сверкая синими-синими глазами, говорил:

- Самое главное - не спешить. В первую очередь хорошенько обдумать, как поступит соперник, а потом уже - как в этом случае стоит поступить тебе. В этой игре нельзя совершать необдуманных действий. "А что, если так" здесь не работает. - И отец ласково смотрел на Эрика, призывая его к рассудительности хотя бы в рамках игровых обстоятельств, требующих сохранить жизнь своему королю.

Эмиль не понимал, почему королю, а не королеве. Пользы от нее на доске было не в пример больше, чем от его величества. И пользы, и маневренности, и красоты. Но свои домыслы по этому поводу Эмиль утаивал. Слушал.

- Только у неумелого игрока пешки идут в расход, - говорил отец, держа тонкими пальцами пешку за шею и демонстрируя ее, на первый взгляд незаметную важность. - При правильной тактике за пешку можно выручить вражескую фигуру посильнее. А при достаточном умении и опыте даже выстроить из пешек достойную защиту…

Отец говорил много всяких умных слов, отчего Эрик в итоге мрачнел, взгляд его начинал блуждать по гостиной и в итоге с тоской останавливался на входной двери, за которой бушевало бескрайнее лето.

Зато Эмиль жадно ловил каждое слово, каждую мысль отца, старался запомнить и обдумать потом, в одиночестве, под одеялом или где-нибудь в высокой траве у речки, куда он сбегал ради надежного, гарантированного покоя, без опасности в любой момент быть неприятно выдернутым из недодуманных, ополовиненных мыслей...

Очевидная связь шахмат и реальной войны показалась Эмилю трагически ироничной.

Стоя среди выживших и наблюдая маленькую войну раненого капитана с толпой ошарашенных горожан, ни в какую не желавших покидать вроде бы отбитый у неприятеля родной город, Эмиль чувствовал тяжесть вселенского фатализма, давящего ему на плечи.

Он был уверен, что капитан мертв, так же, как Мансул, Лиса, Каспер и тот старик в красной рубахе. Ведь прямо на его глазах - Эмилю не померещилось - бездыханного капитана вытащили из-под огромной туши волколака, явно переломавшей капитану все кости. Он истекал кровью. Пустые глаза были распахнуты...

И вот он живой, говорит, матерится. Его слушают, как вернувшегося из Подтемья героя, презревшего очевидную смерть только ради того, чтобы закончить свою работу.

Эмиль ловил каждое его слово, с болезненным, мазохистским удовольствием осознавая собственную... глупость? трусость?... нет, но... какую-то картонность, тряпичность, бестолковость... не понимая, какими вообще ветрами его, тщеславного умника и книгочея, могло занести в это кровавое месиво с живыми мертвецами. Оказалось, что он ничегошеньки не знает о реальной жизни, о правильности и своевременности настоящих поступков. Таких же единственно верных, как продуманный ход в удачной шахматной партии. Вот только много важнее, куда важнее… Потому что на кону - жизнь, и ее не отыграешь на реванше...

Он, Эмиль, был жив, крепко жив, даже не поцарапан... Но как теперь разумнее всего поступить с этим бесценным даром, он не знал. Остаться здесь и помочь? Или мчать в Озерье? Четыре дня пути еще... Если ведьмы… может быть он и успеет...

- Э! Стрелок!... Где твой конь? Он нужен…

Оставаясь под властью шахматной метафоры, явно во спасение призванной его шокированным подсознанием, Эмиль мысленно представил деревянную шахматную фигуру со сколотым ухом и подумал, рассеянно глядя на местного стражника в синей тужурке:

"Конь… Им нужен конь. Мой Буба. Совершенно незаменимая фигура в сложившейся партии… да.”

Капитана подхватили двое гвардейцев, велели крестьянам установить исправную телегу на колеса и теперь искали коня, чтобы впрячь его в эту повозку, куда уже уложили капитана и других раненых.

- Исправные телеги! Ведите лошадей! У кого там из вас, скупердяев, заныкано! Все равно пропадать! Ну, что уставились?! Возьмите себя в руки уже, еш твою меть!

Наступив на длинное змееподобное тельце дигиры и хрустнув им как льдом на морозе, Эмиль медленно побрел к сараю, куда спрятал Бубу.

Вокруг него, в дыму и тумане плавали какие-то тени растерянных, раненых, обезличенных горем людей. Кто-то рыдал над трупом. Эмиль услышал страшный в своей бессмысленности шепот несчастной бабы: семь, семь, семь… какая-то ведьмова мантра безумия. Проклятия на головы серных ведьм. "Семь, семь семь…" Решительно ничего это не значило. И ничего нельзя было изменить.

Он видел Лису, вернее ее изувеченное тело. Веселая была, смелая девушка, осмеявшая его осторожность. Как отважно и ловко она отрабатывала мотыгой по головам карнаонцев!

Эмиль сунул руку в карман, потрогал фейский бубенчик и, сплюнув тугую слюну, вошел в сарай.