Налет

Короткие

испуганные крики 

Мне трудно... 

                  … я молчу о Вечном, в тиши-не 

Ползут и слушают в дождь – 

                                  - дождевые черви 

Мелодию 

Звучащую во мне… 

Не повторить…

а ветер снес остатки туч,

лохматые как волосы собаки

и яркий синий небосвод

горит как свежесваренные раки.

Они свистят...

у белой горы, моя радость,

у белой горы...

*

С налета бились о стекло мгновенья и медленно протаивали сквозь небытие. Люди приходили и уходили. Дни приходили, как люди, а уходили, как закаты, почти черные, сгорбленные, с поднятыми плечами. Закаты приходили ровно в полночь и, багровея лицом, молчали, пили густой сиреневый воздух из бокала с глупой картинкой, обрезанной счастливой надписью и штампом от завода изготовителя. Пили и не хмелели. 

Время, измеренное щепотью и лаской, уменьшилось и упало в ладонь, как германский демократический пфенниг, образца тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. 

Стали прилетать растрепанные птицы и стали они рыдать под моими окнами, вить гнезда, где придется, и петь гимны восходящему солнцу. Они слышат звуки, с которыми в землю входит радуга, а я не слышу. Они цветные, как листья, проткнувшие вспухшую почку. Они как обветренные губы, шепчущие до свидания. Как свидания на скамейке и прогулки в полдень, не пойми зачем надо. 

Жаль, что в полдень никто не обращает внимания на фонари. На них хорошо вешать небольшие флаги и мягкие игрушки, пока не пришла весна, и солнце не встало над головой, как горячий нимб над лысой горой.

Снегири 

пока не закончились, 

капли крови 

пока текут, 

снег лежит и бегут обочины, 

и бегут, 

и бегут, 

и бегут. 

Я заваривал кисть рябины,

 заливая ее кипятком. 

День тянулся, как провод

 длинный,

 за летящим на свет столбом.

 И такая скопилась горечь, 

и такая ушла благодать, 

что мне хочется,

 очень, 

хочется 

падать с облака и считать.

*

Иногда (так я ощущаю), мне физически кажется, что я чувствую, как устало листают ленту читатели, как они зевают, как читают слева направо и слева вниз, как пожимают плечами и трут глаза, как дышат.

Не мои читатели, а такие, всешние, случайные.

А писатели пишут. 

Иногда я могу и чувствовать, что и как они пишут, а иногда мне не до этого и я ничего не чувствую.

Не чувствую жизнерадостность и искрометность, не плачу и не тоскую, и даже не вспоминаю ничего, пропадая пропадом от искренних текстов случайного прохожего автора, не пытаюсь сварить борщ из топора  и сделать топор из камня и палок.

Не пишу сам. Или пишу, но не думаю, или могу чуть-чуть думать и потому - молчу.

Листаю, зеваю, читаю, дышу.

И ничего не могу, кроме того, что и так каждый день делаю.

А за окном поют птицы, 

Красиво, сволочи, поют.

И галдят дети.

Орут, как оглашенные.

И топают на лестнице.

Не могут иначе.

И на плитке стоит горох.

Желтый.

И я пишу:

Горох желтый, а на улице - дети поют,

от белого февраля в глазах все рябит и тает.

И черные тучи, что стадами ползут на юг,

жуют синеву, мычат по-коровьи и, кажется, что летают.

То есть, записываю некий бред, словно этот бред что-то значит, и начинаю думать о чем-то странном.

Думаю, какие замечательные эмали получаются, если к картинке добавить канцелярского клея и скрепку. И как это эмалировщикам удается? 

И какие изумительные картины рисует наша жизнь, до изумления изумительные.

Трудятся люди, а  я ничего не делаю, варю свой желтый горох в алюминиевой кастрюльке и слушаю мир.

Как бы еще заткнуть себя, чтобы не мешал я никому (сам себе).

Не получается.

Ну да ничего.

И горох сварю и умных людей почитаю.

И поговорю. 

И помолчу.

И что-то вспомню.

А не вспомню - и ладно. Что ни вспомни - всё дно.

Все запишешь и все - 

не звучит. 

каждый звук, словно пемзой 

по коже. 

И всегда 

в этом мороке кто-то сидит и 

молчит, 

только дышит. 

А кто-то не дышит, 

потому что он умер все же...

Я не думаю так - 

это ветер гудит в проводах, 

это рвутся как нитки,

 в бумаге завязнув,

 строки, 

и случайно ожившие люди 

живут в городах, как бумажные птицы, 

разорванные на слоги.

И ничего еще не было. А все уже сбылось.