Имя девочки
Автор: Александр ГлушковПодступает девятое мая. Такой праздник, который у каждого свой и у всех одинаковый.
Было время, когда ветераны ходили по улицам, ели мороженное, работали на заводах, вели бухгалтерию, сидели на складах и чем еще только не занимались. Их было много. Их приглашали на торжественные мероприятия, сажали в президиум, ставили для них трибуну. На столах стояли графины с водой и граненные стаканы, столы были украшены кумачем, а над столами, за спинами ветеранов крупными буквами выделялись громкие надписи.
С Днем Победы!
9 Мая!
С праздником!
Ветераны, звеня медалями, проходили на возвышение и рассаживались. Орденские колодки носили редко, чаще в повседневной жизни, да и то, далеко не все. А в этот день одевали медали и ордена, у кого они были.
С трибуны, поочередно, поздравляли всех с праздником, наказывали учиться хорошо, слушаться папу с мамой, быть готовым продолжать дело Ленина, встать на защиту нашей советской Родины, если это будет нужно и, по примеру отцов и дедов, дать врагам, как следует. Чтоб им икалось.
Про это снимались хорошие фильмы и дерьмовые фильмы, про это пели, про это говорили, про это учили Василий Теркин и Молодая Гвардия. И это было правильно. За фашистов никто не хотел играть, хотели играть за партизан и Красную Армию.
Ветеранов было много, в каждом дворе, практически в каждой квартире. То есть, мы их видели в живую, разговаривали с ними, любили, разглядывали их с любопытством и жадно внимали историям. Любым историям.
С трибуны говорили за партию и коммунизм. Убедительно говорили, с жаром, иногда с пылом и часто энергично. И их слушали, но не особо вслушиваясь.
Без трибуны ветераны превращались в обычных людей, бабушек и дедушек. Своих, чужих, не важно. Родных.
Они, эти обычные люди, любили и ненавидели, радовались истрадали. Все, как у всех. Пели песни, собирались в компании и пели, выпивали, закусывали и пели. Иногда танцевали. Всегда в этот день поминали ушедших. Но - скупо, без громких фраз, без соплей.
Всегда ставили фронтовые сто грамм и кусок хлеба.
О войне говорили крайне не охотно, но когда говорили, говорили о странном.
Не о героизме.
Рассказывали забавные истории, хохмили. И пели.
Пели песни своей молодости и пели хорошо. С чувством. А идеологически правильные советские песни только слушали. Не подпевая.
Кого-то из них я помню и они со мной, пока я сам жив. Но многие воспоминания поблекли, выгорели, как фотографии тех лет.
Из бамбука
Доносились звуки тамбурина.
Господи, какой же ты была дура,
Мальвина.
Пахли большие цветы фиолетовой краской
И подгоревшей кашей,
А вода – стыла и зарастала ряской.
Это, на картах никем не отмеченное, болото.
А после была война.
В окопе вместе со вшами сидели Пьеро и Чубчик,
Кричали «ура», выпрыгивали «на» и перли на танк
Голой…абстракцией в форме сердца.
Ты помнишь его?
Он сочинял для тебя стихи
И верил, что ты единственная и невеста.
Помнишь?
Ему отрезало ноги выше колена.
Как страшно скрипел он молчанием за зубами,
Как страшно потом веселил народ
Рубленным басом и проходящими поездами,
Высовываясь из земли по пояс.
А Чубчик погиб.
Ветер наматывает провода на столбы,
А столбы на мили.
Как давно это было:
мы были молоды и любили
Протыкать холсты,
Расписывать ведомости и чернила
Высохли,
Так давно это было.
Что толку теперь говорить
Дереву с деревяшкой?
Читать куплеты и прихлопывать жизнь ладошкой,
Обжигаясь картошкой, молчать и смотреть на небо
Мальвина – ты дура, заведи себе
Племенную кошку,
Дай ей имя девочки, которая повзрослела.
Нас было мало.
Натертый воздух,
смесью соли с перцем,
висел, как туша,
тонкими слоями,
и переслаивал судьбу и облака.
И плакали деревья в океане,
И сам себя сжигал, как феникс, куст,
и солнце, этот яростный прохожий,
давил на сердце, топая ногой
по муравьям в бумажной белой робе.
Попробуй этот камень и шашлык,
кусок упавшей на бок перспективы,
умчавшейся, как чайка в океан,
с волною каждой, пеной возвращаясь,
с приливами пропавшего дождя,
с песком, что в этом море растворяясь,
лежит в моллюске, белый, как слеза.
Нас вынесло и грохнуло о скалы.
И унесло за даль, за сине море,
в натертый воздух каждого глотка
на дне той бочки, что мы звали жизнью,
большой, бездонной, сладкой и прохладной.
Прохладной, как и всякая вода,
из лучших дней и первой половины.
***
Едва прикроет вечер раны
и вспыхнет первая звезда,
и поползет из тьмы прохлада
в большие, теплые дома,
едва деревья сбросят зелень
и тень накинет капюшон,
змеей обманывая зренье,
и вслух обламывая сон.
Я, как сова, ищу добычу,
сквозь шорох листьев, треск ветвей,
внутри свободной трели птичьей
и вознесенной прели дней.
***