Тем, у кого есть

Виктор Соснора

Один из поэтов лучших, настоящих.

Несколько коротких рассказов.

Несколько стихотворений.

РОЖДЕНИЕ

Я помню, как я родился, - апрель, 28, 1936. Имя акушерки Мария, санитары В. Волов и О. Аслевич, подстилка - белая простыня с гербом. В полдень взошла звезда Ю в области Сатурна и горела 54 часа. Объясню, как орфик. 28 - священное число, все, что есть великого, родилось у него, планеты и посланцы. Я проживу 54 года, если будет благоприятствовать рок; мой рок - птица Павлин, кликуша.

28 апреля 1936 г. в мире родилось 422.865 мальчиков, но посланец один - я. Из остальных в живых на сей день 4. Меня уже дважды вычеркивали из списка, снизу, но Верх восстанавливал.

Я родился с двумя головами.

Одну я ношу, а вторая была - вздувшаяся, кое-где обозначены глаза и рот, безносая, уши нарисованные, бескостная, из хрящей, но в ней много мозга, было. Ампутировали. Втайне, инквизиция могла б направить мое тельце в колбу или в кунсткамеру.

Вторая росла из темени моей, оставшейся в живых, и шейка была, с лепестками.

Я был обезглавлен, помню, как резали, без наркоза, а я рукой грозил хирургу, он дурак. Если нужно, я расскажу трибуналу, а писать об этом не буду. Та была полна крови и вен. Остался от нее рубец, на темени.

Так и рос я, человечен к братьям нашим меньшим - к людям. А ум обдумаем после, лежа средь звездной пыли, с бокалом.

До 30 лет я выступал на сценах, поя, в роли воскресителя усопших. И слава моя затмила (осветила?) мир, советско-заграничный. Но вдруг как отрезало, я совершил хадж, ушел в глушь и пил. До смерти. До потери второй головы, хоть и удалось сохранить ее, но многого уж нет в ней.

О головах: и с одной я достиг в Олимпийских играх в беге на колесницах венок из фиалок с надписью.

Что есть я.

Но страшно подумать, что был бы я - идет с головою, а над нею возвышается вторая, еще более возвышенная. Реакция современников была б трудноописуемой.

Та! - похожа на кобру, с знаком скрипичного ключа, с пятью линейками, глаза - черные и белые кружочки. Много музыки было в ней, полно крови, ее и отхватили, оторвав от людей. А толку-то? И моя сегодняшняя изумительна - кругом фаса, профилем, да и содержанием, мало кому доступным. А в той, отрезанной, было чего-то и близкого людям, но не вернешь.

Не вернуть.

Когда я пил, она мне снилась. Но это ж сны.

Вот не пью, и не снится, а как же? Выпью - и опять войдет в жизнь, в двойных видениях, но я ж не выпью, после смерти никто не пьет.

Непьющий я.

С головой оттяпанной.

КОРМЛЕНИЕ ГРУДЬЮ, ТВС И УРОК ЖИВОПИСИ

Краски лежат везде.

У матери пропало молоко. Семья - артисты цирка. А львица Люсиль в клетке ольвилась. Бабушка пыталась подоить Люсиль, но навыков нет; та взревела хуже коровы. Рычит, и светлые усы, и зубы безумия! Львиц не доят.

Бабушка внесла меня в клетку и положила к сосцам, к львятам. Люсиль лизнула, и закрыли клетку. Я был вскормлен молоком львицы. Я пою не для красного словца.

Тогда в окрестностях Ленинграда расплодились львы. Они рвались ко мне. Люсиль взбесилась, и все. И кусила. Молочная мать! Да так, что разорвала меня на куски. Сшивают в клинике. Мать отдает кровь; обескровлена. Взялись за отца. И он кровь слил мне.

Однако я ожил. И не от крови, а от бабушки.

Мы читаем с нею "Мул без узды", в романе млн. львов и с ними разделывается рыцарь Говен (вот именно!). И этот чертов рыцарь с типично русским именем Говен рубит мечом голову виллану, а тот взял свою валявшуюся голову и ушел, а утром говорит: а теперь я тебе срублю, мы ж клялись, что оставим друг друга без голов. Говен ему: раз клялись, то и руби, я слово сдержу. Если б тут и конец: сказано - сделано. Страшно было б, но правдиво. И главное - честно! Но виллан не рубит. Оказывается, они посвятили себя женщинам.

Люсиль застрелили на месте, пули летели из автомата вокруг. Кто тут бешеный - тот, кто укусил от надоедливости, или же тот, кто стрелял? Зверь несся с лапами наперевес, цирковая артистка; я ж разорвал ей пасть, играл, и она в ответ. Квиты. А ее..., не по-человечески. Да ведь львица и не человек, никто не настаивает. Если яйцо поставить на колеса, это похоже на пушку.

В 6 месяцев я начинаю ходить и говорить, я катал свинцовые шары, и тут же ТВС костный; я слег и замолк.

Я в клинике профессора Тура. Меня лечат ледяными ваннами и сном в бурю (на балконе). В суставах уже свищи.

Гипсуют и колют, без обиняков, я ползаю по лестницам на коленях, и так 3 года. И за три года я не сказал и одно слово, спал к стенке. Думают - онемел. Нет. Вылечился, заговорил.

Консилиум - ампутировать кисть левой руки и правую ногу до колена.

Бабушка забирает в г. Лугу, самоврачевание - травы, сплавы. Через 2 недели - свищи чисты, как подзорные глазки. Автор строк начинает ходить.

Вот что: когда привезли в г. Лугу, где у нас остался флигель из 19 комнат, и разбили гипс, - под гипсом копошились миллионы, живность - вши съели ногу до голой кости. И гной гнил.

Я пишу телеграфным стилем, да следы на ноге и руке - дыры с пленкой. Мы стоим, закинув головы, как алебастровые.

Я гримирую сестру Ж. Я рисую, но краски не любы тому, кто ел театральный грим. От нас его прятали, чтоб мы не ели.

Но мы ели.

И я помню, что ел не вкус грима, а его цвет. Я готов взять в рот любой яркий и красивый цвет грима и есть не грим, а цвет. Разве ж скажешь? Вот в августе я наелся гримом и решил поделиться с Ж. У нее любви к цвету нет, а я хотел, чтоб она была вся в цвету, расцвела б. Я разрисовал ее. Я раздел ее догола, не минуя ни спины, ни живота, с большим вниманием к телу, и я разрисовал ее всю. Не было незакрашенного на ней ничего, кожа до последней степени покрыта толстым гримом. Она молчала, и я принял это за настоящий интерес к моему делу.

Ее нашли мертвой.

В клинике ее оживили, отмыли от грима, но к жизни так и не возвратили.

Чайки имеют форму оловянных кукол.

РОДОСЛОВНАЯ

Он слил в котел 16 кровей, кипятил. Вышел я. Ярки три цвета, русских, о них речь.

Со стороны отца –

Арвит Роонксс, герцог, Светлый, эст, конунг, сведения о нем в моей книге "Башня", они архивные.

Промежуточный - светлейший князь, фельдмаршал, наместник Эстонии - Б. д. Т. Прейсиш-Эйлау, Аустерлиц, арьергард, по колено в крови, белый конь, ядр скок при Бородино, инцидент русского стояния при Ватерлоо. Это слишком ново.

А Арвит Роонксс - один, основатель эстского народа, государства. Его смерть: из Рима двое в белых хитонах; они ушли, его жалобы на левую руку; через час мертв.

Это линия бабушки: эсты, шотландцы, немцы.

Линия дедушки: цыганского типа, поляк, аристократ, жокей. В 1905 г. дед выстроил полки в Варшаве и сорвал погоны; с себя; под барабан. Сорвал парадный мундир, штаны, сапоги, склонился и сказал:

- Жовнежи! Царь стрелял в Бога, а Богоубийце я - не воин.

И ушел, в нижнем. С 1917 г. мировому пролетариату не служил, из-за алкоголизма. 1941 г., арест деда, высылка в Вологду; как иностранца. Тогда всех не народностей СССР высылали из столиц в тюрьму. Шел, пьяный по озеру, и ударился головой о лед. Это версия. Следом видели двоих, в маскхалатах. Был принесен мертвым, с отвисшей левой рукой.

Отец:

1937 г., обыск. Нашли костюмы: английский, немецкий и японский. Взят как а-н-я-ский шпион. Пытки. Год пыток. Мать - нас под мышку и на прием к Высокому Родственнику, в Москву. Освобожден.

Отец и карьера.

На Ленинградском фронте командует истребительными батальонами. Здесь множественное число на месте: после боя оставалось 3-4 бойца от 500. Опять формировали, в бой. Это - лыжники, их вели тропами в немецкий тыл. Цель: уничтожить немцев, как можно больше: о возврате - ни слова. В морозы. Уничтожали, но чем? Винтовок не было, одна на 7. Зубами? И их мало, цинга. Были финки. В статьях папы есть такие штучки: "Когда ж приготовления к бою закончены, командир дает команду: "В ножи!""

О приготовлениях к бою: "Боец-истребитель, приземлившись, срезает парашют, снимает маскхалат, шинель, гимнастерку и шапку и выбрасывает это, не заботясь. Он надевает на ботинки лыжи и в белой рубахе, с ножом в зубах, идет в бой".

Руки заняты палками, потому нож в зубах. Лыжник - на доты! На пушки морского калибра! С открытой головой! На танковые армии! На моторизованные дивизии с пулеметами в колясках! С голой шеей, в белой рубахе - на миллионы голов в касках! ДА, и шли.

"Белая гвардия красных убийц", "белые идиоты", "ночные банды голых" - называли их немцы. А папу персонально: "белый волк", "сумасшедший акробат", "голый призрак коммунизма с ножом в зубах", "белый клоун Тейфеля". Наши об отце не писали - у нас "не было" камикадзе. А за знамя полка (отцовского!) сражалось 16 немецких дивизий, и я храню в папочке листовки: "Сдай лохмотья, король Лир!" В армии К. Рокоссовского папа командовал дивизиями, но не оставлял привычек. Как-то его жовнежи брали крупный центр Д. Высоко число немцев, не взять. Лето, Лорелея. Лихачи купались то в Одре, то в Майне. Немки в белых платьицах крутили велосипедами: в бинокли. Национальный дамский день. И вот по узкому шоссе покатили в г. Д. велосипедистки, как полагается. На них никто (из немцев!) не обратил взор. Схватились за кобуру лишь тогда, когда первая тысяча в белых панамках резала кварталы.

К. Рокоссовский папу любил и назначил комендантом Варшавы.

Через несколько лет по смерти И.В. Сталина в нашу виллу во Львове приехали в черном лимузине, в белых халатах. Они уехали, Ванда вошла, папа сказал: "Левая рука, укол, конец".

У гроба отца маршал К.Р. сказал: "Так будь же счастлив, дорогой друг, в этой жизни - ТАМ!"

Со стороны матери –

род: раввины Г., см. Энциклопедию. Прибавлю, кто не посмотрит, - ведут начало от Иоанна с Патмоса. Много пишут о моей божественности. Это не совсем так. Я с одной стороны посланец, на большее не претендуем.

ОСКОЛКИ

Я еду, узкие салазки, а рядом едут трупы.

- Тпрру - ппы! - так их называют, с вожжами.

Ленинград переполнен осколками, мы их лижем. Вкус - с кислотцой.

Книги о блокаде лгут. Спроси, как я страдаю, - отвечу: миф. Нельзя писать о блокаде тому, кто не был в ней или был взрослым. Его год лжив. Нельзя называть героем того, кто был живой. Но и нельзя отдавать военные успехи умирающим.

Я крыс видел.

За два дня до пожара Бадаевских складов пошли крысы, по Ленинграду. Со складов - широким потоком до Лавры, по Старо-Невскому, на Невский, по Невскому, до Адмиралтейства и к Неве - первая колонна. Вторая: по 8 линии Васильевского острова, к университету; третья - с Крестовского острова, мимо дуба Петра I, по Кировскому проспекту, с поворотом у парка Ленина, по Горького, мимо зоопарка, через мост к зданию Коллегий; три колонны соединялись у Ростральных колонн и уходили в воду.

Навек.

Вообще-то, когда идут крысы, то не страшно, а ужасно. Они идут от стены до стены. Они человечней людей, не терпят, а поют! - их головы поют, как пули! Они идут, непобедимее легионов Цезаря и танковых дивизий Гудериана, и в первых рядах - суперстар, ростом в метр, на задних ногах, а ручки висят, как у барабанщиков. А ряды толкают носами сзади.

Я видел их с крыш. Город сел на крыши, ужаснувшись. Весь Ленинград сидел на крышах, и прекратился артобстрел - немцы в сорокакратные бинокли смотрели на крыс, не выстрелить. Миллионы! Транспорт стал, ленинградцы полезли вверх, не из любопытства, те сминали и ели на пути - кирпич, человека, железо. Но крысы не лезли вверх. Ни на ступень не шли никуда, а в воду.

Это самоубийство, никто о таком не читал. Тема: крысы и вода - неисчерпаема. Что они в ней, воде, - видят? Почему идут? Потому что вода всегда есть и ее больше, чем огня? Или же огонь сложно зажечь, а вода стоит готовая? Крысы не боятся огня. Не боятся они орудий.

После того как три колонны крыс ушли в воду и их унесло в Неве, почему же л. (люди), кого засыпало при взрывах, объедены крысами? Как они делятся - кому тонуть, кому жить?

Когда от голода женщины долбили лед в Неве, чтоб взять воды, вокруг них уж стоял круг крыс; вода из лунки - и крысы пьют, первыми. Так и стояли к прорубям цепочки - женщины и крысы. Друг друга не трогая. Чумы не было! Все было чисто в Ленинграде, все! Может быть, те первые миллионы смертниц, уж не больны ль они были, приговоренные? Чтоб очистить город? Во всяком случае, крысы ничего плохого в блокаду не сделали. Наоборот - они предупреждали, они встали от Бадаевских складов, и никто не догадался увезти продукты в разные места. Да о продуктах (сгоревших!) - тоже лгут, оговорка. Много ль их там быть могло, пищ?

Я видел, как крысы пьют: подходят ряды к Неве, спускаются на задних ногах по ступеням и валятся вниз головой в воду, и пьют ее, не уплывают, не тонут, а пьют, вздуваясь, до помертвения. Они опиваются, а не тонут. Тонут уж мертвые тела их. А за ними хлынет уж миллион народа (крысиного!).

Нельзя писать о голоде детей. Вообще нельзя писать о голоде. Грех в том, что писатели, любя нравиться, рассказывают голод, словами. Это словам же не поддается. В 9 лет я прочитал Кнута Гамсуна "Голод". Книжица! Это не голод - кокетство человеко-свиньи, у него, видите ли, отнята на денек-недельку привычка в виде бифштекса.

Вообще нельзя писать о том голоде, к-рый принудительный. Выбор ведь был. И все знают, кто обрек на голод 1 миллион людей и 1 миллион детей. И известно, кто уничтожил их и какими методами. Я об этом писать не буду - кто, что. Сказал об осколках - и весь рассказ.

Не буду я писать про ноги детей, возимых из конца в конец войны. Вес совести.

Дети в подземельях Пискаревки. Мне 5 лет, а мать ставила меня на ладошку, как звоночек. И держала на вытянутой руке. Из детей блокады рождения 1936 г. в живых сейчас 4 мальчико-девочки, и это то, что осталось от 12000 в замкнутом кругу осени 1941 г.

Все забыты, и все забыто.

Горящие осколки - как расплющенные гигантские фиалки!

Телефон

Лежал маленький, беленький трупик,

как еврейская куколка,

с ногами моими: даже ноги одна чуть потоньше другой,

и с волосками на голеньком тельце.

И старик еще извинился:

— Извините, ну и ну, у покойников сверхъестественно быстро

                отрастают волосы и ногти. Я — сейчас.

И большими медицинскими щипцами

он стал откусывать ногти у маленького меня. 

Трупик лежал на пьедестальчике,

в изголовье меня проблескивала свечечка

и был микрофончик.

Старец работал и щебетал, человеческий воробей.

Он пояснял:

— Это бессмертье твое, стихотворец.

Вот твой пьедестал,

твой вечный огонь

и микрофон для общенья с культурным миром.

— Что я сделал? — 

                сказал я, еле-еле переводя дыханье.

— Смешной человек!

Что он сделал?

Как и все — жил и умер — вот все, что ты сделал.

                                                (“”)

Двери закрываются

Я был сапожок, калигула, бешеный щенок,

танковые дивизии ЭСЭС шли и шли,

к бою готовятся дети-убийцы и дрессированные псы,

нам дают по бутыли горючей смеси, а псам повязывают

                                        восемь гранат,

а Армии Побед стоят и стоят.

И вот мы бежим под танки (дети и псы!),

угол стрельбы танковых пушек выше и нас не догнать

                                                пальбой,

нас сотни и псы бросаются под гусеницы без ошибок, взрывы

                                         там и сям,

а дети встают во весь рост и бросают в танки бутыль 1 л. —

пылают! и, ослепленные, месят юные тельца

(мне было 8—9, а вообще-то пяти-тринадцати лет).

И вот раздается громокипящее “Ура” —

это под знаменами с оркестром наши героические полки,

ревы орудий и звон “Катюш”!..

только вот танки-то взорваны, а останки ушли,

всем выдают медали “Славы” и привинчивают

                                        Красную Звезду,

офицерам и генералам — аксельбант,

а бешеным щенкам по полкотелка

пшенки, с морозцем. От 200-от к примеру нас остается 3.

               (2001)