Красота и мощь канцелярита

В родной АТ-шной блоголенте попался мне пост, призывающий авторов всячески избегать канцелярита — дескать, этот ужасный громоздкий язык очень уж усложняет понимание текста. И вспомнилась мне история из времён моей юности...

Было мне 17 лет, я закончил школу, провалил вступительные экзамены в институт, и чтобы легче было поступить в будущем, устроился на профильную для выбранного вуза работу — инспектором в райсобес (районный отдел социального обеспечения, если кто не в курсе). Месяца полтора поработал, более-менее вошёл в курс дела, и тут любимое начальство выдало мне весьма ответственное поручение.

Пенсии тогда либо приносил на дом почтальон в виде наличности, либо переводили на сберкнижку. Подозреваю, что и сейчас то же самое, но пока не дожил до таких лет, чтобы узнать это на собственном опыте. И вот некая пенсионерка, получавшая заслуженную пенсию на сберкнижку, умерла, что нередко случается с пожилыми людьми. По неизвестным мне причинам в собесе о её смерти узнали лишь спустя четыре месяца, и всё это время исправно, как оно и положено, перечисляли ей пенсию. Естественным образом встал вопрос о возврате денег — пусть они и в собесе, и в сберкассе один чёрт государственные, но ведомства-то разные. Переписка между собесом и сберкассой тянулась уже не первый месяц, ни к каким результатам не приводила, и в конце концов дело спихнули на меня, как на самого молодого.

Ну да, я был молод, но уже не чужд творческим поползновениям, а потому подошёл к делу самым серьёзным образом. Я почти полдня изучал предшествующую переписку, и за неполный час сочинил письмо, умышленно составленное из самых махровых канцелярских оборотов. Я «учитывал вышеизложенное» и «переходил к нижеследующему», лихо ссылался на исходящие и входящие номера, выстраивал цепочки существительных в родительном падеже («касательно неисполнения сотрудниками вашего учреждения неоднократно выраженных законных просьб Киевского РОСО г. Москвы о возврате денежных средств»), сдержанно грозил «обращением в вышестоящие и контролирующие организации», «убедительно просил» и «выражал надежду на понимание», на всякий случай приплёл «исторические решения XXVI Съезда Коммунистической Партии Советского Союза» (весна 1982 года, Брежнев ещё живой и трезвый), и вообще всячески изощрялся в подобной словесности. 

По правилам, письмо должно было покинуть наш отдел за подписью заведующей и главного бухгалтера, причём первым подписать его полагалось главбуху, куда я и понёс своё творение. Добрейшая Любовь Николаевна прочитала его раз, потом другой и с некоторым обалдением поинтересовалась, сам ли я это написал. Я не стал скромничать и признал, что сам, главбух отправила меня на рабочее место, а уже ближе к концу рабочего дня сама принесла мне мой шедеврик, украшенный её автографом, и велела нести заведующей. Потом выяснилось, что с этой бумагой она обошла почти весь собес, показывая, как у неё умеют работать. Заведующая, ознакомившись с моим трудом, с хищной ухмылкой его подписала и отдала в работу секретарше.

Деньги после моего письма вернули. Видимо, решили, что получить вторую такую бумагу будет уже слишком... 

До сих пор жалею, что не сделал себе на память второй экземпляр.