Обещанный петтинг

(конечный вариант, вероятно... разве что ошибки и опечатки найдутся)

***

Мы погуляли недолго, побродили по парку и в итоге пришли на наше любимое место на мостках за питомником и просидели там до заката.

Вернее, Эмиль сидел, свесив ботинки к самой воде, а я лежала, устроив голову на его коленях. Мостки были теплые, от дублета пахло свежей кожей и мехом, от озера — озером, от Эмиля — Эмилем.

Эмиль наматывал на пальцы мои волосы, он очень любил это делать, и я очень любила, когда он так делал.

Мы говорили о военных новостях, о том, что письма идут слишком долго, и о том, как сильно печалит сердца неизвестность. Говорили о родных, о друзьях и об истории.

— Каждое новое поколение надеется, что ему повезет прожить мирную счастливую жизнь, что вот теперь-то мир поумнел... — рассуждал Эмиль грустно. — И каждое поколение ошибается... Не важно, в древнем ли мире, в нашем ли... Фалерс прав, история водит хороводы вокруг природы человека...

— Получается, ты совсем не веришь в людей?

— Только в отдельных. А в человечество — не очень. Нет повода. Человек слаб, он живет инстинктами, не хочет и не может контролировать свои желания, мысли и чувства... Не может и не хочет...

Словно бы подтверждая свои слова, Эмиль провел ладонью по моему лицу, шее и жабрам, расстегнул на дублете пару крючков, забрался рукой под ворот и положил ее мне на грудь, чуть поглаживая.

Я прикрыла глаза, чтобы ничего не мешало мне чувствовать его ласки, и прошептала:

— Люди трусливее животных, Эм. Самые прекрасные, добрые и милосердные чувства они прячут даже от себя самих... Зато ... холят и лелеют... обиду и зависть, мелочные недовольства другими... Да и собой тоже... Им от этого бывает очень тяжело, они от этого становятся злыми. Несчастными...

— Люди не доверяют друг другу... Их можно понять... Они боятся, что им станет еще больнее...

— Но это же замкнутый круг. Трусость.

— Не так все просто. — Эмиль высвободил свою руку из ворота дублета, положил ее мне на живот, глубоко вздохнул, а потом медленно выдохнул и посмотрел вдаль, на тот, тающий в тенях берег Черного озера. — А что, если ты бессилен? Помочь деду... Остановить войну... Пообещать девушке счастье... Ты ничего не можешь сделать... Куда тогда девать эти чувства? Какой в них толк? Получается, они бесполезны, их надо прятать.

— Не говори так, — горячо возразила я. — Ты многое можешь и многое делаешь. Я так тобой горжусь, ты даже не представляешь...

— Нечем особенно гордиться... Я бы хотел, хотел сделать гораздо больше... Пообещать тебе, что все будет хорошо... но... — он запнулся на полуслове. — Спасибо тебе. Ты очень добрая, очень...

— Не надо ничего обещать, Эм... Пожалуйста. Мне не нужны никакие твои обещания. Никто, совсем никто не может знать будущее. Даже Таллиган, и тот от нас скрылся. И к лучшему. Не зная будущее, можно просто быть счастливым сегодня... сейчас...

— Сейчас я счастлив... — он улыбнулся, голос его стал хриплым и сбился от избытка чувств, от противоречивых переживаний. — А ты? Ты счастлива?

— Рядом с тобой — очень...

Я потянулась к нему, обняла за шею, а он взял меня за плечи, перекладывая со своих колен на еще теплые доски мостков, и сам сполз, ложась рядом, склоняясь к моему лицу.

Его красивые теплые губы тронули, обняли мои. Нежность, наша общая, трепетная и пугливая вытеснила все прочие чувства из наших душ, наполнив весь окружающий мир, как музыка наполняет собой огромный концертный зал, вытесняя все прочие звуки.

Мои пальцы закопались в его короткие кудри, ощутили жесткие, щекочущие касания.

«Милый... — думала я .. — любимый. Как же печален твой дух, и как же много в тебе любви... ко всем живущим... ко мне...»

В каждом прикосновении к моей коже, волосам и одежде, в запахе твоего дыхания, в ласковых, страстных губах...

Моих губ ему было мало. Незаметно для меня, а может даже для себя самого, он расстегнул все до единого крючки на дублете, потом расстегнул блузку, но так и не добравшись до груди, поднял меня в положение сидя и занялся застежками на новом, уже не мамином лифе.

Я любовалась его обманчиво спокойным лицом, опущеными короткими густыми ресницами, чуть улыбающимися губами, красными от поцелуев. Моих поцелуев... Я хотела видеть его широкие плечи, — худые, только кости и мышцы, его грудь с темными сосками, его белый живот с той соблазнительной дорожкой из темных волос, уходящей под ремень брюк. Хотела видеть, гладить, прикасаться губами. Хотела расстегнуть его брюки. Там... — я только скользнула взглядом, и в животе затянуло еще сильнее... — невозможно притягательно натянулась грубая парусиновая ткань. Я помнила, что обещала себе ждать, не торопить Эмиля. Как же это было трудно, как трудно. «Люди вынуждены прятать свои чувства, — подумала я. — Не только потому что они трусливы. А еще и потому, что они должны считаться с чувствами и желаниями других...»

Пусть будет только торс. Я обняла Эмиля, подхватила его колючий свитер и майку разом и протянула со спины через голову, снимая.

— Погоди... Уши... — свитер застрял на ушах. Эмиль помог мне. Сам снял сначала отдельно свитер, а потом желтую майку.

Мы обнялись, прижались друг к другу кожей и снова легли на мостки.

Нас могли увидеть, кто угодно мог оказаться в питомнике. И хотя мостки прятались в зарослях орешника, тропинка к хозблоку шла как раз рядом. Но я знала, даже если я услышу кого-то, то не остановлю Эмиля, нет... Просто не смогу.

Мне было так, так хорошо. Я словно бы плыла в его ласках, как в чистой, теплой воде...

Я обнимала его за плечи, гладила его голову, подставляя под поцелуи шею и грудь. Дрожь возбуждения бежала по нашим телам, точно рябь по беспокойной глади озера, когда легкий ветерок лишь слегка дует на воду, тоже верно целуя ее и желая.

— Эта юбка... — прошептал Эмиль куда-то мне в плечо. — Такая... с ума можно сойти...

— Как у барышни... — улыбнулась я, чувствуя, как его ладонь гладит мое бедро поверх ткани и сразу оказывается на голой лодыжке, нетерпеливо поднимается вверх — туда, где собралось все мое возбуждение... Поднимается опасно быстро, обжигая кожу, задирая юбку и обнажая мои ножки до самых трусиков...

Я слышала, как колотится сердце Эмиля, подошедшего к опасной черте.

Обычно он останавливался как раз на этом моменте. Останавливался, обнимал меня очень крепко и так замирал, дыша и успокаиваясь...

Снова целовал, уже не страстно, а нежно. Мы застегивали все расстегнутые пуговицы и крючки и шли домой, взявшись за руки, неся каждый свой огонь возбуждения, убаюкивая его до поры...

Но сегодня он не остановился, и не остановилась я. Возможно, потому что на мне была эта юбка — красивая, длинная, соблазнительная... А возможно потому, что всему рано или поздно наступает предел.

Эмиль поднял лицо, посмотрел мне в глаза, точно бы спрашивая, не делает ли он что-то плохое. Желваки под его скулами вздулись. Глаза стали темными от напряжения.

От того, как он отчаянно боролся с собой, чтобы сдерживаться, я возбуждалась еще сильнее, теряла этот ненавистный контроль. Все мое двуединое существо требовало поддаться инстинктам, не прятать такие сильные, горячие желания, которые не было причин прятать. Я обещала себе не торопить Эмиля, да, но он торопился сам, подбирался пальцами к моим трусикам.

Я не выдержала. Просто не утерпела. Моя рука скользнула по спине Эмиля, между шрамами от чановской плети — вниз, и перешла негласно обозначенную черту — легла на его штаны и сжала член... такой большой, такой твердый. Словно бы каменный, но при этом живой, тотчас вздрогнувший в моей руке.

Эмиль замер. Но только на долю секунды. Желание хлынуло по его телу, я слышала, как Эмиль наполняется им, как русло реки водой из лопнувшей плотины, и как оно увлекает нас двоих бурлящим потоком.

Эмиль подхватил меня одной рукой под спину, прижал к себе, все ещё держа вторую руку на моих трусиках и часто-часто дыша мне в шею... обжигая дыханием, обжигая словами.

— Итта, Итта, Итта... Что ты делаешь... чо-о-орт... сожми... крепче... пожалуйста...

Я закрыла ему рот поцелуем, обняла за плечи одной рукой, а другую сжала крепче и провела вверх-вниз... еще и еще...

— Оооо... Итта... — снова вырвалось у него вместе со стоном. 

Я почувствовала, что он забирается пальцами мне под мокрые от желания трусики. Прямо туда! Он только лишь тронул там, только задел, погладил... но все мое двуединое существо пронзило таким многомерным и многоликим ощущением, что спина выгнулась дугой, жабры раскрылись не только на шее, но и под грудью, зрение стало острее и объемнее. Мощное, незнакомое удовольствие разлетелось по каждой клеточке моего тела. Во мне что-то лопнуло, сорвалась какая-то пружина, сломался какой-то механизм, меня забило дрожью и это было самое приятное, что я когда-либо ощущала...

И тотчас следом за мной лопнул, сломался и взорвался Эмиль. Мы вцепились друг в друга, извиваясь от наслаждения, сдерживая неприличные стоны, дрожа... Несколько секунд или вечность. Эмиль все еще трогал меня там, а я все еще сжимала его член. Даже через ткань стало понятно, что у него там теперь все мокро... что он извергся в моей руке, и что вот это тяжелое с присвистом сдерживающего стона дыхание мне в жабры — его попытка что-то произнести...

— Итта...

Он хотел что-то добавить, хотел сказать что-то извиняющееся, я слышала, хотел. Но не мог... Он обнял меня крепко под спину и молчал.

Мы дышали друг другу в шеи... мы оба были потрясены, смущены и счастливы. Я знала — мы будем повторять это снова и снова. Назад дороги не было...

— Скажи что-нибудь, Эм... — шепотом попросила я. — Не то мне станет стыдно...

Я чувствовала, что стыдно ему, поэтому так сказала, чтобы немедленно принять это чувство на себя. Но Эмиль понял мою уловку, догадался. Он поднял лицо, запоздало оглядел берег, нет ли кого из подсматривающих, а потом хрипло сказал:

— Перестань притворяться. Ты же чувствуешь, чего я хочу. Ты знаешь, что я для этого тебя сюда привел. Ты просто очень добрая... Очень... А я... — Он поднялся, сел на колени и посмотрел в сторону. В его глазах отражалась я, кусочек вечернего неба и отчаянное упрямство. — Я не должен тебя провоцировать... Я... не справляюсь...

Провоцировать? Ооо! Я с удивлением смотрела в него, пытаясь понять, почему он не замечает, что его девушка только что испытала свой первый в жизни оргазм, и что ему, вместо того, чтобы ругать себя, следует обнять ее и продолжить целовать и ласкать, а, может, даже сделать ей приятно еще раз.

— А что, если это я тебя провоцирую? — я тоже села, взяла брошенную на мостки блузку, надела ее в рукава и принялась застегивать пуговицы. Сразу блузку, без лифа. — Купила красивую юбку, новенький лиф... Вдруг, это я тебя соблазняю?

— Ну что ты! — он не почуял в моем голосе обиды, а испугался этого предположения. — Ты и в моих старых брюках мне нравилась. И в подштанниках Эрика. И в концертном платье... синем. Ты знаешь, как я к тебе отношусь... Чувствуешь, как срываюсь. Ты просто очень добрая... А я... — он запнулся, сглотнул. Голос его стал совершенно несчастный, а оттого очень низкий. — Если бы нам было хотя бы восемнадцать, я бы женился на тебе прямо сейчас... Вот сегодня же... Если бы ты согласилась... Ты бы согласилась?

Воздух встал у меня в груди. Слова, которые прозвучали, эхом забились в моей душе, не давая себя поймать. Несколько секунд я смотрела на голого по пояс, сидящего на коленях Эмиля Травинского, с его короткими кудрявыми вихрами, с его сложным взглядом и сдержанной полуулыбкой. Белые плечи покрылись мурашками. Жилистые, длинные руки нескладно лежали на коленях. Я так его любила, что мне казалось — он вот-вот пропадет, растает, и я останусь на мостках одна.

— Да... — тихо, одними губами произнесла я, протягивая к нему руки, обнимая. — Конечно... С радостью...

Он зарылся носом мне в макушку и почему-то сказал:

— Спасибо...

В сумерках у берега что-то громко плюхнулось. Разбуженные утки с кряканьем прыснули во все стороны.

— Выдра, — объяснила я.

Эмиль молча обнял меня покрепче. Его голая спина под моими ладонями была совсем холодная...

*текст в работе