Описания как вневременная ценность литературы

Недавно взялся пересматривать написанные с марта эскизы – литературные упражнения, призванные быть пробами жанра, своего рода выдержками из ненаписанных рассказов. В глаза бросилась устойчивая тенденция к бессюжетности повествования: большинство эскизов представляют собой простые ситуативные зарисовки, местами даже почти журнальные; они описывают, но едва ли рассказывают, так как сюжет по мере разрастания наброска не формируется. Наглядный пример (из эскиза V):

Свободнее всего в городе дышалось на единственной пешеходной улице. Тёплые милые улочки с их двух- и трёхэтажностью, хоть и улыбались приветливо и коренным жителям, и гостям, всё же тайно томили какие-то незримые глубины сердца, уходящие корнями глубоко в бессознательное детство. А здесь, на своего рода аллее досуга, все становились нежнее и благодушнее; притом только здесь можно было услышать крики чаек, в то время как улица лежала далеко от набережной.

С одной стороны, мы, читатели 2020-х гг., привыкли к таким описаниям и чаще всего воспринимаем их как естественную часть литературы, то есть это устоявшийся элемент нашего читательского опыта; с другой стороны, так как это лишь отрывки, то есть рассказы вокруг них «недостроены», вопрос доли таких описаний в воображаемом рассказе остаётся непрояснённым, а следовательно, не так-то отчётливо намечается жанр. Иными словами, взглянув на отдельно взятое описание ситуации, города, механизма, местности и др., нельзя сказать, вырастет из него рассказ типа «Вечеров...» Гоголя (с акцентом на действии) или типа «Антоновских яблок» Бунина (бессюжетный, созерцательный, лирический).

Отсюда видно, что некоторый выбор писатель делает не на уровне первой строчки, а гораздо дальше, когда набросок начинает вырастать в полноценный текст (это «вырастание» вообще тема для отдельного размышления): например, в какой момент перейти от descriptio (описания) к narratio (сюжетному повествованию) и сколь протяжённой будет граница между ними, а также – что будет значить для целого произведения конкретно это описание и описание как таковое. Для современного писателя, впрочем, ситуация расположена скорее наоборот: когда переходить от действия к описанию; ведь описание повсеместно воспринимается как отступление от сюжета, его побочная ветвь, второстепенная, служебная составляющая литературы.

Такое воззрение отсекает интерес к внушительному пласту созерцательной литературы: к античным и византийским экфрасисам, к китайской поэзии, к куртуазным сонетам. Содержание таких жанров современным массовым читателем регулярно воспринимается как банальное именно потому, что оно не может быть им пережито в полноте. Популярность однотипных житий у византийцев и похожих между собою вечерних пейзажей у китайских придворных объясняется именно тем, что в этих случаях содержание произведения читателем переживалось, так что незримые легковесные оттенки образа от стихотворения к стихотворению расцвечивали текст новыми красками. В каком-то смысле схожее переживание испытывает любитель боевиков: казалось бы, он в каждом фильме интересуется стрельбой; но художественные возможности безграничны, и зритель обращает внимание на постановку стрельбы в коридоре, из-за угла, в лесу, под водой, из крупнокалиберных орудий и т. д. Такой кинолюбитель навостряет глаз, начинает острее чувствовать оттенки любимого жанра.

Поэтому описание, возможно, призвано вернуть читателю вкус и обоняние, то есть умение чувствовать мельчайшие изменения в эстетической ткани повествования, считывать движение авторского настроения и тона на полуслове, глубже входить в связь двух казалось бы разномастных текстов. Так созерцательное начало литературы возвращает читателю её непреходящую ценность.

Ваш ценитель прекрасного

Г.