Язык дворянской культуры

Я недавно прочитал «Обыкновенную историю» Гончарова, и во время чтения думал о том, что наш язык за 150-200 лет, прошедшие с момента создания русской классики, очень мало изменился. Иногда приходится слышать заявления каких-нибудь мамаш, что их дети, читая Пушкина, многого не понимают, потому что в его текстах встречаются какие-то устаревшие слова. Но мне кажется, что это сильное преувеличение: и абсолютно большая часть слов, и весь синтаксический строй языка за это время не претерпели значительных изменений.

Самое удивительное здесь в том, что риск коренной перестройки языка у нас был: революции часто претендуют на реформу не только общественно-политического и экономического устройства, но и более глубоких оснований жизни народа. Однако у нас после революции провели реформу орфографии, которая сама по себе не есть язык, а только способ её графического и символического отображения. Язык же, по сути, устоял. А что ещё более удивительно, именно в первой половине XX века, до и после революции, наши писатели приложили много усилий для выработки новой литературной речи. Наверное, здесь можно говорить о едином модернистско-авангардистском подходе к языку. Чтобы было понятнее, приведём несколько примеров.

Андрей Белый, «Петербург»: «В лакированном доме житейские грозы протекали бесшумно; тем не менее грозы житейские протекали здесь гибельно: событьями не гремели они; не блистали в сердца очистительно стрелами молний; но из хриплого горла струей ядовитых флюидов вырывали воздух они; и крутились в сознании обитателей мозговые какие-то игры, как густые пары в герметически закупоренных котлах».

Борис Пильняк, «Заволочье»: «У Бэнка, где нельзя перейти площадь за суматохой тысячи экипажей и прорыты для пешеходов коридоры под землей, — лабиринтом подземелий она подошла к лифту подземной дороги, и гостиноподобный лифт пропел сцеплениями проводов на восемь этажей вниз, и там к перрону из кафельной трубы, толкая перед собой ветер, примчал поезд».

Илья Эренбург, «Жизнь и гибель Николая Курбова»: «Воздвиженка. Казенный дом, с колонками, рыжий, — дом как дом. Только не пешком — автомобили не входят — влетают, и все с портфелями. Огромный околоток, кроме нашего Ресефесера, еще с десяток республик — аджарских, бухарских, всяких. А вывеска простенькая — как будто дантист, — заржавела жестянка: «ЦК РКП». Вот где ее гнездо! Отсюда выходят, ползут в Сухум и в Мурманск. Скрутили, спаяли, в ячейки яички свои положив, расплодились, проникли до самых кишок, попробуй — вздохни, шевельнись не по этим святым директивам!»

Видите, как приходится продираться к смыслу сквозь плотные словеса слов? Чувствуете, что это совсем не кристально прозрачный язык классической прозы от Пушкина до Чехова? Конечно, для книжных гурманов это — лакомое блюдо, но в качестве литературной нормы русского языка выглядит несколько странно. Но дань модернизму и авангардизму в те времена отдали очень многие, едва ли не все. И это мы ещё не упоминали стилистическую избыточность языка Платонова, реабилитацию в качестве нормы убогого языка маленького человека у Зощенко, многочисленные эксперименты с архаическими и диалектными пластами языка, например, в «Петре Первом» Толстого или «Тихом Доне» Шолохова.

И всё-таки, открывая «Обыкновенную историю» Гончарова, я вижу такой же язык, каким разговариваем все мы до сих пор: «Однажды летом, в деревне Грачах, у небогатой помещицы Анны Павловны Адуевой, все в доме поднялись с рассветом, начиная с хозяйки до цепной собаки Барбоса». Что здесь может быть непонятного нашим детям? Отгремел, отшумел модернизм, да и слинял куда-то, и весь этот авангардизм слинял, и даже нарочитая малопонятность языка всяких «народников» и «деревенщиков», не видящих разницы между литературой и этнографической экспедицией, тоже слиняла, оставшись неким забавным казусом. А мы продолжаем говорить на высоком и чистом языке русской дворянской прозы, каким его создали наши великие писатели позапрошлого века. Русский язык аристократичен в буквальном смысле этого слова.

И за это придётся сказать спасибо советской власти, которая после первых лет реформаторского ража и стремленья разрушить всё до основанья, всё-таки реабилитировала классическую литературу, вернув её в школы и начав издавать миллионными тиражами. Слава Богу, хватило мудрости не сбрасывать дворянскую классику с парохода современности. И в этом смысле очень интересен образ библиотеки в «Дне втором» того же Эренбурга: молодёжь кипит социалистическим энтузиазмом, она готова отказаться от всего прошлого и хочет строить жизнь с нуля, её не волнует ничего кроме новых заводов и промышленной продукции, которую эти заводы дадут нарождающейся стране, а библиотека в это время стоит пустая и не выполняет одну из своих важнейших функций — обеспечивать преемственность эпох. Но она ждёт своего часа, и однажды обязательно его дождётся.