Наброски на тему "переезд"

Говорят, родителю сложно общаться с ребёнком в том его возрасте, на который приходятся собственные его травмы.

Видимо всё детство Олеси было сплошной травмой. Иначе как объяснить тот факт, что она вступила в общение со мной лишь в год моего тринадцатилетия.

Впрочем, сама Олеся говорит, что первые шесть лет её жизни были раем на земле.

Она до сих пор делит её на "до" и «после»

До и после переезда.

***

Из поздних дневников Олеси

***

Я была счастлива, когда мы жили в Полевском. Первые шесть лет своей жизни я была счастлива.

Помню мягкий снег, много, много снега, лыжную базу, горки, каток, улыбающихся отца и мать, Риту, Тосю, Наташу и ещё много кого.

Всех помню.

Весной расцветали жёлтые нарциссы, а летом в саду тёти Тоси росла сладкая-сладкая клубника, очень крупная - у нас такой не бывает, тазиками собирали, не то что здесь, кружечками.

Потом был поезд, люди в нём. Молчание, стук колёс, дребезжание стен и тихий свист по ночам среди одиноко горящих фонарей.

Неизвестность. Мы ехали в неизвестность.

Но там тоже родные. Просто другие. "Я скоро всех их узнаю и буду с ними играть" - думала я.

Высадились глубокой ночью. Земля была льдистой, холодной, совершенно голой, будто кто-то соскрёб траву мочалкой и облил лёд - такая была земля.

Нас никто не встречал. В голубоватом, похожем на туман свете фонарей виднелся покосившийся старенький вокзальчик.

- Тут плохо с транспортом, - бросил папа.

Мы пошли на вокзал. Ждать пришлось до утра.

*

Дверь нам открыл строгий большеглазый дяденька в очках.

Пожал руку папе. Сказал, что рад его видеть. Рядом с ним была осанистая тётенька в вязаной жилетке.

Нас проводили в просторную столовую. В доме было чисто и очень холодно, будто в больнице.

Кто бы это мог быть? - подумала я, глядя на новых людей. - Наверное так, какие-то знакомые.

Оказалось, что баба с дедой.

*

- Ты меня дедом не называй, - сказал он мне, когда я попробовала с ним поиграть. - Называй меня дядей.

Я вздрогнула. Напряглась. Сердце моё затаилось зверьком и в то же время негодовало, бушевало, требуя ответа, гордость же не позволяла вымолвить и слова.

- И запомни, у нас тут порядок. Дверь должна быть закрыта, свет выключен.

*

Отец становился суше. Мама нервничала, выглядела растерянной, будто ничего не могла понять.

Она бродила меж книжными полками в поисках журналов об "Анжелике" и какого-то "короля", надеясь найти в них приют своему сердцу.

Гостиная, в которой мы жили, была уставлена книгами. Свет со двора проникал лишь вечером, окрашивая полки оранжеватым сиянием.

Мама сидела на деревянном креслице с книжкой в руках. Я играла поодаль.

Мне не нравилось сидеть с ней рядом, потому что я сама по себе, не люблю, когда другие мешают.

За обедом всё было как обычно: дед сидел насупив брови, приговаривая "как же мы много едим", заставляя маму обливаться румянцем стыда, хотя она отдавала отцу и матери мужа все заработанные ею деньги.

Отец ничего не отвечал потому что то были его родители. А родителей надо слушаться. Так он сам говорил.

В воздухе было сухо. Сухо настолько, что мне казалось, будто едва начавшая отслаиваться штукатурка вот-вот, с минуты на минуту отлетит от стены и наконец свалится прямо деду в суп, но ничего не происходило.

За столом было настолько тихо, что слышалось дыхание каждого из обедавших.

Наконец дед сказал ...

Не, не приятного аппетита он сказал, а промолвил:

- И пожалуйста, счищайте шкурки с картофеля потоньше, для этого есть специальный нож.