Глючное и философское

или Эрик в образе Фемиды...

Либцихь, больше не льнувший к столу под грузом усталости и эмоций, повернулся к статуе всем телом. Многое в этом шедевре сразу привлекло внимание опытного в анатомии отставного фельдшера.

— С кого же ты ее лепил, дружище? Что-то прямо... хахахахаха... навязчиво знакомое... Теряюсь в догадках, хотя в нашей... хахахахахаха... прекрасной Девании объехал, пожалуй, все веселые места...хахахаха.... а куда тут еще, черт побери, ездить, скажите на милость...

Самуил покрутил в воздухе шерстнатой ладонью:

— От каждой по способностям... впрочем, пустое. Обратил ли ты внимание на этот образ? Это же Немеси, великая мать четвертой древности...

— Немеси... четвертая древность... подожди-ка, старина, хехехехе.... у меня сейчас это в голове не сойдется...

— Очень давно, Доди, очень давно... Те, кто пережил Катаклизм, уже не знали о ней ничего. Хотя... это именно она к ним и пришла в виде Катаклизма. Но они этого, конечно же, не поняли. Те, кто были до них, знали ее как Фемиду. Они завязали ей глаза, как рабыне или пленнице, и дали в руки аптечные весы... жалкие, трусливые наркоманы... Им это, понятное дело, не помогло, пришла она и к ним. Те, кто были до них, знали о ней достаточно хорошо, но только по книгам. И только те, кто были до этих предпоследних известных нам, только те общались с ней накоротке. Четвертая древность.

— Когда же это было?

— Около пяти-шести тысяч лет, оттуда не осталось даже пыли.

— И кто же она?

— «Немеси». Справедливая месть. ПОЛНОЕ ВОЗМЕЗДИЕ....

Повисла тишина.

Красные глаза Эрика завращались совсем уж нервно, порываясь вырваться из глазниц. Но Либцихь, одурманенный дымами и вином, которое только что втихаря открыл, этого не заметил.

-... Окончательный расчет. Расплата по всем счетам, — продолжал нараспев Самуил. — Это куда ближе к теме нашего разговора, чем ты думаешь...

— Вот как? — Либцихь осоловело мотнул головой и сделал большой глоток вина прямо из горлышка. — Хохохохохохо...просвети же меня, причем тут...

— Ты думаешь ты обойден жизнью. Что тебя обнесли призовым граалем... Не спорь, ты это думаешь. Это видно по горечи некоторых твоих гримас. Потому ты ломишься в закрытые двери тайного собрания скучнейших людей, наедине с которыми ты за один вечер умер бы с тоски. Почему ты это делаешь?

— Нуууу, — Либцихь не нашел ничего лучше, чем расхохотаться. — .... хахахаха... ну ты спросишь, бывало, дружище, зачем... Черт знает зачем, надо же что-то делать... Надо же куда-то пытаться... Хотя бы пациента этого чертова отыскать, куда он мог подеваться...

Либцихь продемонстрировал порыв встать, дабы немедленно отправиться на поиски чертова пациента, но его так уже развезло от вина и дымов, что он не смог синхронно упереть в пол обе ноги.

— Все не так уж безнадежно, дружище, — покивал Самуил. — Ты захотел встать и ты встал.

Либциха немного повело вокруг своей оси, но он взялся за стол и так зафиксировался.

— В действительности, — продолжал Самуил. — То, что ты способен по-настоящему захотеть, ты можешь получить быстро и без особенных затруднений... А прочее... только химеры. Чего стоят дворцы, дорогие выезды, доходные угодья? Одни за это душу продают, а другие получают это все за бесплатно по факту рождения. Так почем же это все, какова настоящая цена? Ее нет! А поскольку нет настоящей цены, нет и товара...

— Подожди-подожди, — заплетающимся языком проговорил Либцихь. — К чему ты клонишь, жестокий человек? Как это «нет товара», если все тут вертится именно вокруг этого товара...

— А вот так. Потому и вертится. Чтобы такие как ты впадали в главную ошибку восприятия — искать в собственном зеркале то, чего в нем отродясь не бывало.

— Ну а эта... — Либцихь клюнул носом. — ... А эта... доста...ойнейшая особа с ножичком... кссстати небезызвестным... — он, наконец, узнал собственный трофейный кортик, — она каким боком к этому всему?

Улыбка Самуила Бекончика разрослась до немыслимой ширины. В своей странной, гулко ударяющей в каменный пол обуви он подошел к Либциху, становясь все больше и страшнее, звезды на его одеянии зловеще вспыхнули. И голос его звучал теперь гулко и как-будто бы со всех сторон.

— Она олицетворяет собой альтернативу всем материальным погремушкам. Всем! И нашим убогим позолоченным, и прошаренным светящимся — от гостей из Верхнего Мира. Она — великая мать, возвращающая справедливость, наказующая все преступления, восстанавливающая правильный порядок вещей. Она — это то единственно достойное, чего человек может по-настоящему захотеть, не уперевшись носом в зеркало... Взгляни же на саму статую поближе... Вот тарелка в ее левой руке, на тарелке нечто, что более всего отвечает определению «стрёмный пирожок». Этот предмет олицетворяет все в материальном мире, что можно захотеть и получить, или же получить, не захотев — такова исчерпывающая формула. Абсолютно все объекты материального мира — это «стрёмный пирожок».

Пирожок был действительно стрёмный, как половинка яйца с поперечным разрезом, с подобием подножия или же наоборот, с подножием подобия. При этом пирожок был отчетливо кулинарным объектом, но если всмотреться, то можно было угадать в нем очертание похоронного кургана или маленького неаккуратного надгробия.

Бедняга Либцихь чуть не упал, засмотревшись на это все, Самуил вовремя подхватил его под руку, не столько заботясь о друге, сколько не желая, чтобы тот раньше времени схватился за саму статую, — воистину, этот прекрасный сегодняшний анекдот почти удался.

— ...с одной стороны... да... рисунок твоего ума. Не плод, нет. Рисунок его. Даже не рисунок — набросок пьяною рукою кусочком угля на засморканной и заляпанной вином шелковой салфетке, за которую суровые лакеи завтра еще стребуют золотой... А вот в другой руке... можно лицезреть... как твой ум превращается в плод... в этот клинок...

— Каналья, это же мой....ик... трофейный кортик...

— ...Истинный Плод твоего ума — этот клинок, клинок справедливости и сведения всех счетов. Клинок, которым все безнадежные узлы будут разрублены к чертям собачьим! Клинок, которым... без всякой чванливой чепухи... без вот этого, — он показал на тянущихся к солнцу истуканов, — и без вот этого, — он показал на широкую ладонь, указывающую за горизонт, — без всего этого кровавого фиглярства и лживого скотства, без торговли стрёмным пирожком навынос... этот клинок вонзится во всю ложь, во все пирожки, оплетшие наш мир как паутина, и разрежет их все до единого!!! Всевластие стрёмного пирожка можно победить только так! Склонись же перед Великой Матерью Возмездия, и твой ум перестанет быть бесплодным!

Либцихь наконец-то собрал воедино ползающие как мокрицы мысли по поводу кортика, девшегося неведомо куда примерно тогда же, когда бесследно исчез пациент «лошадка». Глаза его натурально сдвинулись к переносице и скрестились на статуе. Статуя раздвоилась, расчетверилась, развосьмерилась, — и все смутные сомнения по вопросу «с кого ее лепили» слетели как с летних яблонь дым.

— Да ты, дружище, похоже... хахаха... тоже... плод ума..., — проговорил бедняга Либцихь уже просто в пространство, ни к кому конкретно не обращаясь. — Но только... чьего?

— Твоего, конечно, — отвечал Самуил низким злорадным басом. — Как же может быть иначе?

— ..ххххээ... а я тогда... плод... чьего ума? — пробормотал Либцихь, качаясь как тростник на ветру.

— Ну, разумеется, моего. Нас же тут двое, разве нет? — сказал Самуил, потом приставил ладонь ко рту и прошептал с жестокою ухмылкой: — «...я.и.сааааам.всё.это.вииидел. Это.наш.с.тобой.секрет. Наш.с.тобою.секрет.»

В этот момент статуя пришла в движение. Одним поворотом плечей Эрик развалил стесняющую его кожуру из папье-маше и, размахивая кортиком, шагнул вперед.

— ЛОШАДКА!!!! — крикнул он ясным мальчишеским голосом, голосом всамделишного божества.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а, — вскричал бедняга Либцихь, надолго утратив умение заливисто и беспричинно хохотать.