Марафон 7х7: Мерлин Маркелл "Театр абсурда"

Отзыв написан в рамках летнего марафона «Игра 7×7»

На повестке дня современная проза о приключениях и развитии личности «Театр абсурда», автор Мерлин Маркелл. 

ВНИМАНИЕ! РАЗБОР ПОДРОБНЫЙ, ИНОГДА ПОСТРОЧНЫЙ, С БОЛЬШИМ КОЛИЧЕСТВОМ ЦИТАТ.

Если вы не любите спойлеры, я настоятельно не рекомендую знакомиться с обзором до чтения книги!

Все нижеизложенное является сугубо моим ИМХО и не носит цели кого-либо оскорбить или унизить.

Вот чудо, так чудо

В театре абсурда,

В театре абсурда ты — главный герой.

(гр. "Пикник", «Театр абсурда»)

Каждый день законы мироздания изменяются: сегодня бытие — сад, где все обитатели превращены в птиц и воспринимают это как данность; завтра — герой заперт в комнате, полной воды; а послезавтра — ему в буквальном смысле снесёт крышу, и придётся отправиться на поиски последней.

Возможно, герой когда-нибудь выберется отсюда... Но это не точно. 

(Мерлин Маркелл, аннотация к книге «Театр абсурда»)

В тегах к произведению автор обещает читателям психоделию (фантасмагорию наркотического транса), сюрреализм (направление, которое отличается использованием аллюзий и непривычным, парадоксальным сочетанием форм), символизм и сатиру.

Планка поднята высоко. Как правило, жанр сюрреализма избирают либо творцы, которым тесно в границах обыденной реальности, чей мятежный дух требует неустанного изучения глубин человеческого подсознания, либо идиоты, считающие, что модное словцо «сюр» — это индульгенция, прикрываясь которой можно выплескивать на бумагу абсолютно любые бредни.

Поиск новых идей и образов вынуждал сюрреалистов обращаться к разным источникам, нередко к сновидениям, галлюцинациям и гипнотическому трансу. 

Читателям предлагалось получить свежие впечатления, доверившись интуиции, ассоциациям, инстинктам.

Оговорюсь сразу, что для меня сюрреализм — прежде всего нож, вспарывающий сознание. Можно по-разному относиться к картинам Дали, но один раз увидев их, вы запомните причудливые формы, гротеск, завораживающее сочетание цветов. Это образы, которые могут не отпускать вас годами, врезающиеся в память, рождающие ассоциативную бурю внутри.

А чем так примечательна психоделическая литература?

«...Слово „психоделика“, хотя и обозначает „просветление души“, или же „ясность души“, скорее предполагает соприкосновение с иллюзиями, с заведомо неистинным. „Ясность“ достигается „от противного“: душа омывает себя огромными объемами иллюзорного, в результате чего развивается своего рода иммунитет. Психоделика — это „натаскивание на реальность“ посредством прохода через многочисленные де-реализации. Слово „психоделика“ напоминает о греческом Делосе — месте, где находится оракул.» (П. Пепперштейн)

Основоположниками первой психоделической революции в 60-70-х годах XX века были Тимоти Лири и Алан Гинсберг. Вторая волна революции, получившая название психоделический реализм, прокатилась по СССР 80-х и России 90-х. Это небезызвестные Радов, Лейдерман, Пелевин, а также упомянутый мною Пепперштейн.

«Театр абсурда» заявлен как роман, однако пока его объем составляет всего 0,77 а.л., и на основе этого мы попробуем разобраться, пытался ли автор сесть в последний вагон уходящего поезда или создал принципиально новое произведение, которое, возможно, ознаменует начало третьей психоделической революции.

Композиционно роман поделен на три части: «Птицы, или почему я молчу», «Клуб „27“, или почему я сплю со светом», «Крыша, или почему моей душе уныло».

Считаю, что будет правильно дать оценку каждой части отдельно, и затем подвести итог прочитанному.

«Птицы, или почему я молчу» начинаются и заканчиваются тезисом: «Чем больше хочется сказать, тем больше я молчу.»

Автор переносит нас в мир за окном. Герой, находящийся в своей комнате, видит "за окном дерево, раскидистое такое, пышное; и полчища птиц на ветвях". Они «чирикают, щебечут, прыгают с ветки на ветку, то песни поют, то дерутся так, что перья летят на других птиц, да мне в лицо». Наблюдая за пернатыми, герой внезапно приходит к мысли: «И я б птицей обернулся и сел на ветке». Мысленно он пытается проникнуть в суетное птичье бытие.

О чем же щебечут пернатые?

Соловьи обсуждают наготу стыдливо прикрывшейся Евы.

Жаворонки спорят о совах:

И всякая трель либо «Есть хороший Я, и есть плохие Они», либо «Есть хорошие Мы, и есть плохие Они», «Да, есть плохие Мы и на-ко выкусите, у Нас перья пышнее», «Я плохой, научите меня быть хорошим, чтобы я мог быть с Вами» и, наконец, «Деление на плохих и хороших отправляет вас в стан плохих Их», и всё то же, то на новый лад, то на стодесятый раз пережёванный их птичьими клювами, хоть про искусство стихосложения они щебечут, хоть про мужеско-женское различие, хоть про триремы в гавани белорусского (ха-ха) моря.

Подводя итог услышанному, герой приходит к выводу: «Ведь везде, где есть больше одной точки зрения, будут согласные и несогласные. А кто несогласные — те, значит, плохие.»

Здесь я сделаю небольшую паузу, чтобы уточнить:

1. Сравнение мира с деревом, а людей — с птицами, не является новаторским.

2. Тезис о «согласных и несогласных» — избитая, лежащая на поверхности истина.

3. Пока в тексте нет ни одного эпатажного вызова, способного хоть сколько-нибудь взбудоражить читателя. Да, я жду фейербаховскую сиську, на худой конец — кантовскую, а не прилепленный на причинное место Евы фиговый листик. Он ничтожно мал для мощного заявления о символизме. Будет ли пальмовый?

Наконец птицы замечают подающего голос нового члена стаи.

Другие птицы оборачиваются и спрашивают:

— Мужчина, что это вы тут раскричались? Будьте приличным, запритесь в дупле и там кричите, сколько влезет.

Герой в истерическом, но абсолютно нелогичном порыве, внезапно разрывает себе грудь, и прочие птицы тотчас принимаются обсуждать его сердце.

Одна говорит, головку набок склоня:

— Что-то сердце у вас какое-то маленькое.

Другая:

— Сердце у вас какое-то чёрненькое.

Третья:

— Сердце у вас какое-то суетливо-трепыхливое.

Герой начинает рыдать и, вынув сердце из груди, говорит:

— У меня ж ещё и печень есть!

Печень нравится птицам больше, чем сердце. У героя кружится голова, и он падает наземь, где оказывается замечен совой.

На нижней ветке сидит сова и говорит:

— Вы зачем всё так близко к сердцу принимаете?

— Как же мне близко не принимать, я ж кожу порвал на груди с мясом, рёбра раздвинул, как ставни — бьётся сердце обнажённое, как евино, блин, срамное междуножное чувство.

— Зачем кожу разорвали, зачем рёбра-ставни раздвинули, зачем обнажились — что, как верно подмечено, гляделось даже срамно? — вопрошает мудрая сова.

— Не знаю, не знаю, не знаю. Убивало меня молчание, застревало слово в горле комом, дышать не давало, воздух не шёл, голова кружилась — умирал я, должен слово сказать был.

— Вы слыхали, что для мыслеизложения у вас есть дырка под названием рот, не обязательно было для того новую в груди проделывать? — усмехается сова. — А ещё, к слову: те, кто не умеет говорить ротом, гадят пОпом, и им тоже легчает.

Здесь я снова сделаю паузу:

1. Как тут не вспомнить большого любителя историй о птицах и вырванном сердце Максима Горького! В «Легенде о Данко» герой рвет себе грудь не бахвальства ради, не из пустой прихоти. Его сердце было растоптано. Тот порыв, тот накал эмоций был нивелирован в «Театре абсурда» до того, что остается только воскликнуть: «Как измельчал человек! Нет в нем ни геройства, ни действия, а лишь надрывный пафос да пустословие!»

2. Герой врет сам себе, утверждая «Убивало меня молчание». Ведь он не молчал, а громко «бляял», чем и привлек внимание птиц.

3. Герой сам сделал выбор и стал «птицей чирикающей», а сказать-то ему было нечего. И здесь мне вспоминается римский поэт Публий Сир: «Не умеет молчать тот, кто не умеет говорить». Должна ли я сочувствовать наивности героя или осудить его поспешность в суждениях?

Скорее, второе, ведь диалог с совой он прерывает характерной фразой: «Ой всё», и улетает не попрощавшись.

Герой видит, как кто-то обнажает душу, затем попугая, надевшего чужие перья.

«Не с моего ли трупа те перья? — вопрошает герой. — Может, и с моего. А может, то его перья и есть, только крашеные».

Вспоминается замечательный диафильм по мотивам африканской сказки «Попугай и черепаха» (https://www.youtube.com/watch?v=EkBdljRGqe4) На мой взгляд, тема отданных перьев раскрыта в нем великолепно, а к чему здесь этот робкий мазок? Еще раз подчеркнуть инфантилизм героя?

Мы узнаем про ворон, которые «незадолго до смерти, начинают седеть и бляять; некоторые тоже не выдерживают и падают лапами кверху. А те, что остались в живых, улетают с этого дерева нахрен — на кладбИще улетают, сидят на надгробьях до конца дней и уныло молчат», о канарейках, которые «загадки друг другу рассказывают, да боянами обмениваются — тешат интеллект свой. Хороши канарейки; да мало мне интеллектуального чесания слова о слово, видать, и вправду душевного эксгибиционизма хотелось».

И, наконец, герой поднимается к вершине, где сидит орелЪ. Неожиданный ход? Нет, не думаю.

ОрелЪ сыпет бояном из мультика о Карлсоне: «Я сошёл с ума, какая досада», и сообщает герою, что тот не мог умереть, потому что уже находится в раю.

— С чего ты взял, что мы в раю? — я тоже перехожу на «ты».

— Очевидно потому, что внизу бродит голая Ева.

Смотрю я на Еву, её больше ветви не застилают мне, и вижу её круги под глазами, и синяки на руках, и стёртые ноги, и портак на ягодице — татуировкой назвать его никак не можно, и волосы перекисью обессвеченные, что из-за веток казались мне ангельской белокуростью; и прикрывается она не фиговым листком, а то ли лопухом, то ли подорожником.

— Ба, это ж не Ева, — дивлюсь я, — а проститутка Розамунда, по паспорту Зинаида Пална Натитюк.

— И чего она позабыла в саду эденском? — спрашивает орёлЪ.

— Так это не рай на самом деле.

— Отчего ж тогда тут птиц так много, да всяких разных?

— Оттого, что мы в зоопарке, орёлЪ!

Герой развивает эту мысль, и орелЪ разочаровывается в собственном бытие.

— Ну, сорян, чё, — отвечаю я и лечу выше, выше, выше, выше, выше, выше, ВЫШЕ, выше, выше, ВЫШЕ, вы-ы-ы-ыше, вира!, выше, ВЫШЕ Я СКАЗАЛ, выше к Солнцу...

Герой вновь в своей комнате. Звучит финальный аккорд.

Что можно сказать об этой истории, если уже прочел «Жизнь насекомых» Пелевина и «Людей-птиц» Куприна, где полет описан так: «Я задыхался, захлебывался, давился воздухом... Казалось, вот-вот прервется, остановится дыхание... Сердце падало... И все-таки было какое-то жуткое, сладкое опьянение, а не страх...»?

Узнала ли я что-то новое, прочтя «Птицы, или почему я молчу»? — Нет.

Сумел ли автор поразить меня яркими, оригинальными образами? — Нет.

Это мазки. Очень робкие, осторожные. Напоминающие полет несмелой птички, которая видит зерно, хочет клюнуть его, но все не придумает, как же лучше к нему подобраться. Моя оценка: твердая «тройка».

Перейдем ко второй части «Клуб „27“, или Почему я сплю со светом».

У шамана три руки

И крыло из-за плеча

От дыхания его

Разгорается свеча...

(гр. "Пикник", «У шамана три руки»)

Перед нами все тот же герой, который грезит полетом, но никак не может взлететь.

Я снова хочу летать, но не знаю, как. Я не знаю, был ли мой прошлый полёт сном или галлюцинацией... Но здесь нет места свободе, а это значит, я не мог танцевать среди ураганного ветра, полёт без чувства свободу ведь невозможен.

Значит, я — всего лишь человек, грезящий о чувстве полёта. Потому я в который раз взбираюсь на подоконник, напоследок взглянув на серп новорожденной луны, и лечу, но не вверх, а вниз, ломаю конечности и радуюсь боли.

Герой слушает радиоприемник, дышит затхлой тахтой и глядит на огромную, с локоть длиной моль, у которой человеческое лицо. Моль ест тахту, уменьшая тем самым личное пространство героя.

Мне говорили откуда-то сверху: вы просите крыло из-за плеча? может, вы и три руки хотите? — так они говорили, а мне стыдно было, что я заикнулся о таком уродстве...

С потолка свисает лампочка на длинном проводе. Её вкрутили, чтобы не дать мне потеряться в темноте. Такая есть в каждом доме, чтобы мы согли спокойно видеть лица в газетах, не напрягая глаз. Сегодняшней ночью я не выдержал, подгрёб к лампочке и открутил её. Грёб я грубо, порывисто, неаккуратно, и тахта раскачивалась на волнах. Капли воды попали моли на крылья.

— Я убью тебя, лодочник, — прорычала моль с набитым ртом, вспорхнула и улетела в окно, оставив после себя взвесь пыли в воздухе.

В моей комнате теперь было совсем темно. Темнота — друг молодёжи, только вот я уже не молод. Мне целых двадцать семь, а на этой земле житие тяжкое. Пожилой я, и помирать, значит, совсем уже скоро.

Наверняка, вы уже догадались, что список моих претензий к тексту остается без изменений: избитые мысли, блеклые образы, боянистые фразочки, короткие и невнятные мазки.

Автор представил моль, и, никак ее толком не раскрыв, вышвырнул за борт. С тем же успехом на потолке мог бы жить таракан и показывать герою язык, или паук, ловящий сетью мух из любимой чашки героя. Тщательно продуманный символизм? Слабо верится.

В комнате героя возникает темная фигура, предлагающая вступить в клуб «Двадцать семь», членами которого являются «Джим Моррисон, Курт Кобейн и Джими Хендрикс». Это, увы, не оригинальная придумка автора. «Клуб 27» (англ. 27 Club) — объединённое название музыкантов, значительно повлиявших на становление и развитие музыки стилей рок и блюз, и умерших в возрасте 27 лет, иногда при странно сложившихся обстоятельствах.

Для вступления в клуб нужно продержаться всю ночь в темноте, с выключенной лампочкой.

«А потом сможете всем рассказывать, что состоите в одном клубе с двумя Джимами, ну и остальными», — убеждает фигура.

Герой соглашается и отплывает подальше к стене.

На окно села моль. В руке у неё была бутылка портвейна, да и вид помятый, будто моя насекомая подруга только что закончила сложный бой.

— Я вернусь и всё прощу, только обещай не раскачивать лодку, — прохрипела она. Я промычал что-то соглашательское, но когда моль села на край тахты — я понял это, потому что моё плавательное средство еле заметно качнулось — запоздало сформулировал:

— А ты обещай не курить.

— Мне и нечего. В кармане даже пачки сигарет не завалялось. Значит, всё не так уж плохо на сегодняшний день — для тебя.

Моль намекает, что «в театре сегодня темно», и уточняет, не хочет ли герой «сладких апельсинов».

Что тут добавить? «Тоталитарный рэп — это вам не ха-ха!» («Тоталитарный рэп», гр. «Алиса») Во втором куплете песни Кинчев перечисляет ведущие группы Ленинградского рок-клуба. Примерно такой же глубины аллюзия.

Я, ничего не ответив, прикрыл глаза. Хотя и без того мне ничего здесь не было видно, кроме зияющего квадрата оконного проема.

Да того, что моль прилетела уставшей и с портвейном. Спишу это на абсурдистику и чрезвычайно яркую луну.

В следующем отрывке «Рвётся пламенный вихрь, дерзкий и неукротимый...» автор наконец позволяет себе говорить чуть громче, хотя экзальтация по-прежнему не дотягивает до бури. Четыре коротких абзаца — это слабый порыв ветра, но за него я ставлю жирный плюс.

— Осень. Ты опять лишён покоя, — заключила моль.

— Весна. Скоро вырастет трава, — возразил я. — Хотя между весной и осенью нет разницы.

Я привстал на тахте и швырнул лампочку в чёрную глубину. Серп умирающей луны показал мне, как та идёт ко дну. Мосты сожжены.

— Да ну тебя, — прохрипела моль. — Я сваливаю, прочь отсюда, над Москвой на метле, через тернии к звёздам.

Чтобы разбавить унылую атмосферу автор выводит на сцену всплывших от хмеля, пьяных рыб-собак, воющих песню:

Совсем прохудилась моя конура,

От ветра с морозом не пряча,

А кошка лощёна с утра до утра

Мечтает за печкой горячей.

Следил за забором я всякий свой час,

Злодея пугал смелым лаем,

А кошка ленива, мурчать научась,

Блоху на окошке гоняла...

Психоделия, говорите? Сюрреализм?

Позволю себе привести здесь одно из моих любимых «автоматических стихов» Бориса Юлиновича Поплавского:

Еще никто не знает

Еще рано

Сладко спят грядущие дни

Положив огромные головы

На большие красивые руки

Звезды зовут их

Но они не слышат

Далеко внизу загорается газ

Дождик прошел, блестит мостовая

Христос в ботинках едет в трамвае

Сюрреалистическая поэзия стремится к тому, чтобы установить себя высшим проявлением колдовства, это новое сакральное, заклинание, мантра...

Ну, пусть будет «есенинщина», старый дом мой давно ссутулился, прохудилась моя конура... В «Театре абсурда» — абсурда пока кот наплакал.

Песня заканчивается весьма патриотично:

— Хоть садись сам, как пёс, да на небо завой,

Всю страну раздирает собачьей тоской!

Настало время Гекаты, и комната погрузилась во тьму.

Робко пройдясь по теме патриотизма, автор также ноготком мизинца трогает религию:

Рыба, которую внезапное урчание вывело из лёгкого транса, зашевелилась в желудке и спросила:

— По каким часам в этом аквариуме подают корм?

— По золотым, патриаршьим, — ответил я.

Герой освобождает проглоченную рыбу, вызвав у себя рвоту. Рыбу тоже тошнит лампочкой героя.

Но что это — отчего я увидел лампочку во тьме?

Наверно, благодаря тому, что отрастил "способные видеть в ночи глаза с вертикальными зрачками" две страницы назад.

Я поднял взор: небо внизу окрасилось лавандой. Просыпался рассвет; а мне, значит, пора было ложиться спать, чтобы отправиться в другой мир. Там я почищу зубы, сделаю себе чай, сяду на автобус и поеду на работу. Вот занятное наблюдение: эти сны всегда одинаковые, только по выходным иногда отличаются.

Но я знаю, что без лампочки этот сон не случится, да и любой другой — тоже.

Тут герой изменяет русскому року, припоминая Тадеуша Возняка, а точнее — его светло-фиолетового часовщика. Для тех, кто не силен в польском и хз, о чем речь, вот, собственно, та вполне милая песенка https://www.youtube.com/watch?v=obvizJRnezA 

Герой зажигает лампочку.

А где-то в реальном городе сипела похмельная рыба, летала на метле моль с радиоприёмником в мелких зубах и дулась от разочарования чёрная фигура — её предложение насчёт клуба я ведь так и не принял.

Пусть я по-прежнему не вижу моря, но это уже не лужа, а мелкое озерцо. Перо стало смелее, образы интереснее, присутствуют зачатки метафоричности. За эту часть я могу смело поставить «четверку».

Переходим к заключительной — «Крыша, или Почему моей душе уныло».

Крыши бывают двух видов. Одни сидят на своих домах нарочито основательно, прибитые гвоздями размером с ладонь и прилаженные японским супер-клеем. Другие живут над чердаком, как на аэродроме. Когда дует попутный ветер, они взмахивают крылами — кто пегасьими с перьями, кто леонардовски механическими — и возятся под облаками, решая свои крышиные дела; но неизменно возвращаются назад.

Как я понимаю, тема птиц-крыльев-перьев-полетов настолько проняла автора, что он пляшет вокруг нее, как шаман вокруг костра, пытаясь напитаться силой образов, будто силой магического пламени.

Зачин истории в том, что у героя упорхнула крыша, а в чердаке поселился ветер-куплетист. Спасаясь от токсичного дождя, герой решает надеть на голову полиэтиленовый пакет и предпринимает попытки собственную крышу отыскать.

Вернувшись домой, я хотел переместить сценографию в тёмный лес, где находилась моя крыша, и поведать вам о её приключениях, но в мою дверь постучали. Я открыл: на пороге стоял худой Человек-В-Пальто.

— Ошибка фокала, — сказал он, быстро махнув удостоверением перед моим лицом. Я не успел рассмотреть, что там было написано. — Откуда вы можете знать, что происходит с крышей где-то там, если находитесь в Здесь и Сейчас? Вы сами недавно говорили, что не знаете, где она — и оттого надеетесь, что не в болоте.

— Боже, — я закатил глаза, — я переживаю горе потери, а вы мне тут про какой-то фокал. Как моя крыша может упасть в болото, если я его ещё не придумал? Давайте, я закрою глаза, а когда открою — вас здесь больше не будет.

Я зажмурился и сидел так два дня.

За это время герой потерял значительную часть своего дома и был вынужден пообщаться с тараканами, живущими в голове:

— Кто это говорит? — спросили тараканы, глядя в синее небо. Оно было им синим, потому что его больше не застилала крыша, а офис выплюнул меня на собственное крыльцо.

— Это я, — сказал я.

— Бога зовут Йя! — закричали они.

Так и напрашивалось: «АллилуЙя!»

Аллилуйя, наконец-то автор, добровольно записавший себя в СССП (сюрреализм-сатира-символизм-психоделия), распахнул свои крылья.

Ветер сдул пакет, и герой «опустился на колени, прислонив верх своей головы к поверхности земли».

Мимокрокодилы сначала проползали меня по большой дуге, кляли наркоманом и шизофреником. Через неделю двое приезжих остановились, споря, как правильно меня называть: перфомансом или инсталляцией? Чтобы познать моё бытие, они встали в ту же позу.

Тут постепенно подобрались и остальные, окружили нас, стали присоединяться и называть позу офисаной, от слов асана и офис — я ведь всё ещё находился на его крыльце.

Офисаномания постепенно разрослась до того, что даже время «тоже стояло в офисане». В кустах герой случайно замечает свою крышу и спешит к ней, но голова его уже пуста, а тело рухнуло и «грустно вспоминало, само не зная чем, ёжика из анекдота, что научился дышать попой, сел на пенёк и задохнулся».

Чем же оно думало? Душой, конечно. Она может думать (хотя иные называют это чувствованием), но не помнить — ведь за запись отвечает мозг, жёсткий диск, материя. А от материи душа не очень-то зависит.

Душа поднялась из тела, воспарила над повсеместно торчащими задницами.

«Бытие — это жопы», — решила душа. Она ведь не помнила, каким мир был раньше — мозги-то с памятью остались внизу.

Душа поднимается к крыше мира и просит указать выход, но его нет, вселенная сравнивается со змеем Уроборосом. Крыша мира советует душе вернуться в тело.

Душа повиновалась, она ведь была послушной душой. О своём путешествии наверх она совсем позабыла, так что не могла объяснить самой себе не покидавшие её уныние и пессимизм.

А вот кто перевернул тело кверху лицом и приладил крышу, как ход времени был запущен вновь, и что сподвигло народ разогнуться из офисаны — я вам тоже рассказать не могу, ведь Человек-В-Пальто смог настоять, чтобы я не писал вне фокала.

Да, в идейном плане эта часть на порядок выше двух предыдущих. Автор перестал зацикливаться лишь на внутренних проблемах героя и решился наконец перейти от блеклого общества птиц к более символичному обществу жоп.

Если в начале мне хотелось поругать автора — нет, не за попытки покорить Эверест, а за то, что он слишком мало уделил время подготовке, то очевидно, что к третьей части романа рюкзак наконец-то был уложен правильно.

С великим сожалением, могу сказать, что для искушенного эстета в этом бульоне пока маловато мяса, а для простого обывателя он слишком жирный и неудобоваримый.

Считаю, что автор заслуживает похвалу не только за третью часть романа, но и за саму идею — создать произведение такого плана.
Если у вас гибкий ум, хорошее образное мышление, наличествует готовность идти за автором куда угодно, даже в подсознательное и бессознательное, «Театр абсурда» однозначно стоит попробовать на вкус, цвет и слух.

Согласно правилам, моя отчетная таблица:

1. Логичность изложения, организация/внятность текста, достоверность событий в соответствии с обоснованием для реализма и/или фантастическим допущением (фандопа) для фантастики — 8 баллов.

2. Сюжет — развитие, гладкость, понятность, реалистичность, интересность — 7 баллов.

3. Тема, конфликт произведения — насколько убедительно показано — 6 баллов.

4. Диалоги — информативность, живость, реальность — 3 балла, диалогов мало и в них перебор с боянистостью. Где, мать ее, обещанная сатира?!

5. Герои — верите им? Видите их? — 6 баллов (нужно больше золота глубины и объема, особенно в части второстепенных; Алису вижу, но Шляпник и Котэ — никакие).

6. Стиль и язык — насколько вам хорошо читается — 8 баллов. (есть мелкие описки)

7. Впечатление от текста в целом — 7 баллов. (смелее, выше, острее — больше идей, больше оригинальных идей, близких современному читателю — хватит топтаться по общеизвестным истинам, это не тру).

Роман останется в моей библиотеке. Я буду следить за дальнейшим развитием событий.