Просто память

Не знаю уж по какой причине, но наслоилось более позднее воспоминание о том, как забрел в маленький поселок между двух холмов в Саянах, в котором небольшое население было полностью вырезано группой беглых зэков. Дети, старики, женщины… Вызвал по рации милицейский вертолет и до вечера ждал его на отшибе у ручейка, красоты неимоверной. 

Наверное в жизни это типично: смерть и красота - соседи в клетках памяти. Наиболее острые эмоции способствуют их запоминанию, переводу из оперативной в долгосрочную память и без архивирования.

И от всей души завидую добрым и светлым людям, в чьих воспоминаниях лишь доброе и светлое. Особенно из детства. О себе же, увы, могу сконцентрировано сказать отрывком из незаслуженно забытого писателя Александра Ивановича Левитова, что жил и творил в 1835 — 1877 годах. Его проза полна левитановской широты и поэзии, его жизнь проложена Сатаной, его смерть – вершина собственного самоуничтожения. Мало кто из нынешних «букеровских» и «антибукеровских» премий достигает такого литературного мастерства, как умел Левитов в своих стихийных рассказах без сюжета и без особых идей.

(Если кто-то заинтересуется судьбой его, искалеченной церковью и алкоголем, то очень и очень советую…)

«Как глубоко я завидую людям, которые имеют право, с светлою радостью на измятых жизнью лицах, говорить про свое детство как про время золотое, незабвенное. Сурово понуривши буйную голову, я исподлобья смотрю на этих людей и с злостью, рвущей сердце мое, слушаю тот добрый и веселый смех, с которым обыкновенно они припоминают и рассказывают про свои нетвердые, детские шаги, про помощь, с которою наперерыв спешили к ним окружавшие их родственные, беспредельно и бескорыстно любившие лица. Слушаю и смотрю, как при воспоминании об этих родственных образах добрая радость рассказчиков сменяется какою-то тихой, исполненной невыразимой любви печалью и как они, наконец, забывши в эти моменты свой солидный возраст, с совершенно детской наивностью начинают страстно желать возврата и своего детства, и тех дорогих людей, которые некогда лелеяли их, но которые тем не менее в данную минуту бесповоротно жительствуют в тайном и никогда не выдающем своих обитателей царстве смерти.

Зная этот роковой закон темного царства – никогда не давать глазам своих обитателей любоваться на светлое солнце, – душа моя с злою, молчаливою радостью таким образом отвечает желаниям счастливцев – посмотреть такого-то, обняться и поплакать с таким-то:

«Не-ет! Погоди! Не так-то скоро, как ты хочешь, он к тебе явится оттуда. Разве уж сам к нему туда потрудишься спешешествовать…»

Грудь моя наполняется при этой безмолвной думе злым смехом, колыхающим ее до того сильно, что из глубины ее слышатся какие-то ужасающе грозные урчанья…

Без малейшего смущения сознаюсь, что эти звериные урчанья производят в моей груди зависть к чужому счастью, и так как заведено – завистливого человека всегда осуждать и чураться, и так как заведено еще и то, что и осужденные, в свою очередь, обыкновенно стараются оправдать себя, то я, в силу этих двух вековых обычаев, говорю: я не желаю повторения моего детства, если бы даже это было возможно, – никогда не назову его ни золотым, ни даже железным, потому что и железо все-таки капитал, – не хочу пожелать, даже стоя на краю гибели, чтобы из царства вечного покоя и мира, куда отец небесный призывает всех труждающихся и обремененных, пришли ко мне для моего спасения от этой гибели люди, некогда любившие меня точно так же, как были любимы счастливцы, которым я теперь так завидую.

Да! я не хочу ни того, ни другого, ни третьего, потому что, начиная оправдание моей злости и зависти людскому счастью, я говорю: вот какое было мое детство и вот каковы были люди, обязанные природой приготовить его к верному хождению по широким и шумным дорогам жизни...»

евитов родился в селе Доброе Лебедянского уезда Тамбовской губернии  (теперь это территория Липецкой области) в семье церковнослужителя  низшего разряда — дьячка. Родители видели сына священником и отдали его  сначала в духовное училище в ближайшем городке Лебедяни, а потом  отправили в Тамбовскую семинарию.

То ли за реальные провинности, то ли за мнимые — «меня обвинили, без  суда и следствия, в приводе на квартиру женщин, в непотребном  ругательстве своего начальника» — Левитова приговорили к порке. По его  воспоминаниям, перед экзекуцией он потерял сознание, месяц пролежал  в больнице, а потом решил убежать.

Мать, узнав об этом, «умерла с горя», отец нашел другую жену, которая выжила из дома малолетних брата и сестру Левитова.

Сам же он поступил в Петербургскую медико-хирургическую академию,  учился, как мы сейчас говорим, на бюджетной основе. Но и здесь вскоре  случилась с ним история, — исследователи до сих пор не выяснили, какая  именно, — и Александр Иванович отправился на два года в ссылку на  русский Север. Там он был фельдшером, но жалованье уходило на погашение  стипендии, которую он получал, учась в академии.

Из ссылки на родину возвращался пешком, подолгу останавливаясь  в каком-нибудь селе, приводя в порядок волостные документы, составляя  за крестьян прошения, а заодно набрасывая будущие очерки.

Но дома ему места не нашлось, Левитов уехал в Москву, где  познакомился с Аполлоном Григорьевым, критиком и одним из столпов  почвенничества (как поэта его тогда почти не знали). Благодаря  Григорьеву Левитов, по сути, и стал писателем. Дебютировал в 1861 году  очерком «Ярмарочные сцены» в журнале «Время», который издавали братья  Достоевские.

С тех пор и до самой смерти Александр Иванович метался между Москвой и  Петербургом, изредка находя места для заработка в стороне от столиц  империи. В этом смысле его судьба очень схожа с судьбой его  литературного «крестного» — Аполлона Григорьева. Да и других совпадений  хватает: оба умерли, едва перевалив за сорок лет; оба страдали — именно  страдали, а не получали удовольствие — от водки. Левитов обращался даже к  знахарям, чтобы отвадили. Но оба при этом старались не просто  участвовать в так называемом литературном процессе, но и формировать  его. Левитов постоянно зажигался выпуском журналов, еженедельников,  альманахов. И почти всегда это оставалось только проектами.

Живя, как и большинство почвенников, народников в столицах — «центре  умственных интересов», — он мечтал о полях и лесах, мыслями рвался на  родину, хотел поселиться «в какой-нибудь малюсенькой деревнюшечке». 

Особенно тяжелы были последние 5 лет жизни. Заработок был ничтожен, здоровье окончательно надломлено, литературное положение подорвано вечными авансами из редакций, в уплату которых Левитов давал одни наброски и отрывки. Нужда делала Левитова настоящим пролетарием; он жил жизнью последних подонков общества, голодал и холодал. В последнем градусе чахотки он жил в нетопленой комнате; чтобы добыть из какой-то мелкой редакции 5 рублей, он в декабрьскую стужу вышел из дому в лёгком летнем пальто и жестоко простудился. 4 января 1877 г. Левитов умер в Московской университетской клинике. Похоронен на Ваганьковском кладбище (участок 23).