Булкой нам не похрустеть

Мир до сих пор считает чудом света египетские пирамиды. Но как указал Ж.Гимпель, за период 1050–1350 гг. н.э. одна только Франция перевезла камня больше, чем Древний Египет за любые, даже самые интенсивные по строительству 300 лет своей истории. Во Франции за этот период было добыто несколько миллионов тонн камня для 300 кафедральных соборов, 500 крупных церквей и нескольких десятков тысяч церквей поменьше - приходских. В Средние Века в Западной Европе одна церковь приходилась в среднем на 200 человек. Огромное число монастырей и мельниц, замков и шахт – вот таким был старт европейской цивилизации в 11-13 вв

И тем не менее, вырастая из Европейской цивилизации, капитализм произвел такой объем субстанции, который неизмеримо превосходит тот субстанциональный потенциал, созданный до него - как в Европе, так и в мире в целом. Субстанция капитализма обрела массово-повседневное измерение, войдя в быт и став им. 

"Перед нами открылось свободное пространство у подножия Салев, и мы узнали, что здесь проходит уже граница Франции. Это огромное количество труда меня поразило. Смотришь деревенские дома. Каменные, многосотлетние. Смотришь поля. Каждый клочок огорожен толстейшей, высокой стеной, склоны гор обделаны террасами, и вся страна разбита на клочки, обгорожена камнем. Я сначала не понимал загадки, которую мне все это ставило, пока, наконец, для меня не стало уясняться, что это собственность, это капитал, миллиарды миллиардов, в сравнении с которыми ничтожество наличный труд поколения. Что такое у нас, в России, прошлый труд? Дичь, гладь, ничего нет, никто не живет в доме деда, потому что он при самом деде два–три раза сгорел. Что осталось от деда? Платье? Корова? Да ведь и платье истрепалось давно, и корова издохла. А здесь это прошлое охватывает всего человека. Куда ни повернись, везде прошлое, наследственное... И невольно назревала мысль: какая же революция сокрушит это каменное прошлое, всюду вросшее, в котором все живут как моллюски в коралловом рифе". Лев Тихомиров.

В России всё было совсем по-другому: здесь были безбытны не только огромные массы ее населения, не только угнетенные классы, но также низшее и среднее дворянство, разночинцы, а затем и интеллигенция. Здесь главной тенденцией было торжество повседневности как бытового минимума социального воспроизводства. И если на Западе с XIX в. повседневность тянется к роскоши, то в России заметнее был противоположный процесс.

"Возникнув, роскошь здесь чаще всего недолго держалась «на уровне», постепенно сползая к повседневности и начиная жить по ее  законам. Проявлялось это по-разному: в оскудении и опрощении дворянских усадеб, в том, как спивались разночинцы, в безбытности российской интеллигенции, ее бытовом неустройстве, за которым вскрывалось неустройство культурно-психологическое - в головах, в поведении. Роскошь, опускающаяся или опущенная до повседневности, стремящаяся к ней, - вот, пожалуй, главная тенденция в отношениях между роскошью и повседневностью в России."

Вот так, спустя много лет и приходит понимание и "Вишневого сада", и "Железной воли"

Впрочем, в конце 19–начале 20 в. Россия в первый раз в своей истории на какой-то части своего социального пространства смогла накопить энный объем вещественной субстанции, организовать ее и создать, пусть для ограниченного социального контингента - адвокатов, профессоров, чиновников средней руки и т.п., - структуру повседневности буржуазного быта. Однако все это - эти люди, этот быт, эта субстанция, - просуществовал исторически краткий миг), и было не просто унесено ветром русской революции. Все это было со сладострастным ожесточением и злобой уничтожено. Как знать, быть может накопленная к тому времени субстанция превысила тот объём, который допускает Русская Система, который она требует для своего нормального функционирования. Иными словами, роскошь непозволительно, не по-русски поднялась над повседневностью. И но пришло предсказанное:

 ...В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь — и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож;
И горе для тебя! — твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом