Умер

Сидим на работе, пьем чай. Чаепитие на работе – это второе по важности священнодействие после посиделок на кухне. Хулить власти, конечно, никто не осмеливается, мало ли что, но беседа все же часто заходит о весьма животрепещущих вещах. 

 – Татьяна! – спустив в двухсотграммовую кружку четыре ложки сахара, сказал Юра. – Тань! А ты помнишь Ваню Ершова?

 – Что-то не припоминаю.

 – Ну, в нашем доме жил!

 – Это не сын ли Толика Ершова?

 – Да-да, он! Толика сын, его! Толик, отец Ванькин, он еще повесился, помнишь? Давно уж, лет двадцать назад!

 – Это после того, как его Машка подала на развод?

 – Да-да! – Юра прямо лучился радостью, как ни странно. – Только он не из-за развода повесился. А Машка, кстати, хоть и развелась, но так и не ушла. Они еще полгода жили, до того как… 

 – Так из-за чего повесился-то?

 – Он узнал что болен.

 – И чем он болел? Онкологией?

 – Нет! Чем-то, не помню… Остеохондрозом, что ли…

 – И из-за этого повесился?

 – Из-за этого.

 – Он что, дурак был?

 – Не знаю.

 – И что? – Татьяна цедила чаек, принявши царственную позу, и милостиво выслушивая суетливые Юрины словеса.

 – Так вот, ты знала, что его Ваня-то умер?

 – Правда что ли?

 – Спился. Нашли где-то на заброшенных дачах. Где-то в коллективном саду «Энергетик».

 – О! А собутыльники так и бросили его там! Вот же сволочи!

 – Да-да, представляешь! Говорят, что он даже… это…

 – Ой, Юр, вот не надо, а?

 – Ну хорошо, хорошо.

Повисла краткая тишина.

 – Слушай, Тань… 

 – Да?

 – А  Сережку ты помнишь?

 – Какого такого Сережку? Не помню.

 – Ну как какого? Сережку с первого этажа!

 – А! Косыгина что ли?

 – Да его. Сережку Косыгина, его!

 – Что-то давно его не видно.

 – Да он тоже умер!

 – Что ты говоришь! Он же молодой еще!

 – Молодой, лет пятьдесят ему было.

 – Ох, молодой!

 – Молодой, да…

 – И что с ним случилось?

 – Тань, он на рыбалке поранил палец на ноге, мать ему приложила навоз и забинтовала! – Юра умолк принялся усердно дуть в кружку, в котором плавал по второму разу используемый пакетик чая, как будто дальнейшая судьба Сережки была ясна и без слов.

 – И что дальше-то? – не выдержала интригующей паузы Татьяна.

 – Гангрена, – торжествующе оповестил Юра. – Ногу отрезали, но не помогло. Умер. Заражение крови.

 – Боже!

 – А его приятеля помнишь?

 – Это которого?

 – Ну этого, кажется, его Витькой звали?

 – Нет.

 – Нет?

 – Нет. А что с ним?

 – Умер. Прямо на улице, представляешь? Шел домой, упал, прямо в лужу упал и все. Умер. Прямо в луже. Так и умер.

Татьяна с притворной горечью покачала головой и надкусила зефирку.

 – Послушай Юра, – величаво начала она, смахнув невидимую крошку с губ самым кончиком пальца. – В твоем доме жила Анька, помнишь ее?

 – А как же! – не в меру оживленно закивал Юра. – Помню, помню! Анна Смирнова. Все звали ее… э… Все-воло-дов-ной! Она пила!

 – Да ну, что ты такое говоришь! Не пила Анька, не пила!

 – Не пила? А я думал пила.

 – Нет-нет, что ты! Я ее хорошо знала, просто Аня болела. Потом Аня уехала в Москву.

 – И что с ней случилось?

 – Тоже.

 – Умерла? Серьезно?

 – Не просто умерла, а протухла. Лежала пару недель в квартире.

 – Кошмар какой!.. А сколько ей было?

 – Она постарше меня. Лет шестьдесят, наверное.

 – Молодая!

 – Молодая.

 – Жалко.

 – Да, Юр, жалко.

 – А этого, Тань, не вспомнишь… 

Тут я не выдержал. 

 – Может, прекратите? – взмолился я. – Расскажите, что ли, о тех, кто родился или женился. Ну, или умер нормальной смертью, наконец!

Юра смутился, сжавшись и уткнувшись в кружку с бледным чаем. Татьяна посмотрела на меня так, будто я сумасшедший.

Священнодействие, как есть.