О тусовке, мемуарах и постправде

Всякий автор, который работает с исторической тематикой, много изучает мемуары. Прямую и откровенную ложь в мемуарах пишут далеко не всегда, но  есть... как бы это сказать... определенные интерпретации, замалчивания, специфически расставленные акценты; более или менее добросовестные заблуждения, наконец. То, что удобно самому мемуаристу и его окружению.

Работать с мемуарами, то есть извлекать даже из лжи полезную информацию учат в курсе источниковедения; однако в основном в теории. Практический же опыт мне подарила одна тусовочка, где принято писать отчеты о прошедших мероприятиях. Как правило люди заинтересованы в сохранении хороших отношений, потому отчеты чаще всего выглядят очень мило: "мы реализовали прекрасный проект, спасибо дорогим друзьям Васе и Пете". Это особенно смешно читать, когда сам там был и своими глазами видел, как будущий автор отчета орет, что проект скатился в сраное говно, потому что Вася конченный рукожоп, а Петя - гребаный долбоклюй. И да, все по кулуарам шепчутся, что проект-то вышел чот ниоч. Но со временем через все эти теплые дружелюбные отчеты участники и сами начинают верить, что все были молодцы и все вышло здорово. П - постправда.

Через эту призму я и читаю мемуары, сейчас - генерал-лейтенанта Марушевского, командовавшего одно время войсками Северной области. В своих воспоминаниях он великолепен, его окружение великолепно, они действовали блестяще и все, все делали правильно; просто в итоге ему пришлось сдать командование и уехать - ну, так получилось. Союзники, правда, подкачали, они одновременно и потерявшие берега оккупанты, и слабаки, бросившие тех, кто надеялся на их помощь; но и тут Марушевский все больше оправдывает и даже хвалит конкретных людей, а виноват получается ну кто-то там вообще, в целом.

Будучи монархистом по убеждениям, Марушевский тепло отзывается о социалистическом правительстве, с которым работал. О народнике и социалисте Чайковском:

Представительный пожилой человек с большою, совершенно белою бородою. Из-под больших нависших бровей на меня глядели суровые серые глаза. Николай Васильевич умеет смотреть прямо в зрачки, что на меня лично производит всегда сразу самое хорошее впечатление. Весь облик его, манера говорить, манера держать себя обличали истинно русского человека строгого русского закала, сказал бы я.

А вот право-монархические круги Марушевский, напротив, порицает:

Чаще всего эти «гуляния» кончались приказанием профсоюзному оркестру играть «Боже, царя храни». На отказ музыкантов начиналось их избиение, после чего они бежали жаловаться к Н.В. Чайковскому.

Только благодаря такту Николая Васильевича нам удавалось умиротворять эти скандалы, вызывавшие сейчас же волнения в рабочих слободах и на фабриках. И как это было трудно делать без войск, без достаточной полиции, в городе, набитом битком иностранными миссиями и иностранными войсками.

Это какая-то фишечка была внутри белого движения, троллить социалистов имперским гимном. 

Пишет Марушевский, как много заботился о благополучии своих солдат: наизнанку выворачивался, обеспечивая их снабжение, ел с ними из одного котла, организовывал для них клубы; хотя офицерские обеды тоже описаны, что уж там. Но сама идея, что от солдат надо не только требовать дисциплины, но и уважать их человеческое достоинство - она очень крутая для того времени. 

И тут же оговорочка:

Обед был отличный, портвейн превосходный. Прислуга в белоснежных куртках, отлично обученная и выдрессированная.

Больше всего правды о себе люди сообщают вот так, случайно, мимоходом, а не когда что-то целенаправленно доказывают.

Местами мемуарист вызывает лютую, бешеную симпатию:

Госпожа Бочкарева явилась ко мне в офицерских погонах и в форме кавказского образца. Ее сопровождал рослый бравый офицер, которого она представила мне как своего адъютанта.
Нечего и говорить, что результатом этого визита был мой приказ о немедленном снятии военной формы с этой женщины и о назначении ее адъютанта в одну из рот в Пинеге.
Сейчас даже и представить себе трудно, сколько комических черт наложила наша революция на многострадальную армию. Моей специальной заботой было совершенно вычистить из наших рядов все эти юмористические образы квазипатриотических начинаний.

Обнять и плакать.

И тут же что-то совершенно иное:

В отношении же расчетов с великобританским правительством я с уверенностью высказал, что все наши долги будут оплачены из неисчерпаемых богатств России.

Что-то знакомое, правда?

А потом еще удивляется, отчего не все офицеры РИА вступили в Белое движение:

До Сибири было «слишком далеко», Деникин был недостаточно «монархистом», Чайковский-де «убийца Александра II», Юденич – пожалуй, уже чересчур близко, одним словом, причин не ехать было сколько угодно. Я никогда не позволю себе делать упрек тем доблестным офицерам (слава богу, их подавляющее большинство), которые хоть сколько-нибудь работали в одной из белых армий, но я горячо порицаю тех, которые с 1918 по 1920 год просидели за границей, «не найдя» для себя места ни на одной из окраин России.

Действительно, почему бы это... про военспецов РККА Марушевский вовсе не упоминает. 

Да много о чем не упоминает, это становится ясно, если знать контекст. Он не мог не видеть и не знать ряда вещей, о которых предпочел не вспоминать.

Должна вам признаться, для красного комиссара я слишком уж люблю белых офицеров. Впрочем, я всех люблю, о ком пишу, иначе зачем вообще. Всегда безумно интересно, что у людей в головах, как они видят мир, почему делают то, что делают.

Этот человек отважно сражался за благо страны, как уж он его понимал. Рада, что у меня в книжке будет такой герой.