Странствие в квадратном кругу

На текст Эдуарда Веркина "Остров Сахалин"

Когда читаешь книгу не просто так, а точно зная, что будешь писать отзыв... И отзыв этот пойдет человеку, мягко сказать, непростому... Испытываешь странное чувство, не имеющее ни собственного имени, ни определения. Как-то рассказать о нем получается только через аналогию. Хотя аналогии врут, конечно -- а все же попробую.

В далеком детстве мы ходили лазить по строящемуся интернату. Громадное трехэтажное здание, в плане буква Н с дополнительной вертикалью. Или две буквы Ш спинками друг к другу. Или Ж, у которой выпрямлены крайние черты. И вот однажды зашла речь о том, что днем-то всякий ловок, а вот не слабо ли настоящим пацанам (тм) зайти сюда ночью? Сюда -- это в самую сердцевину сходящихся крыльев, ровно по центру той самой буквы Ж. Ну и принести что-либо в доказательство, это уж как водится. Как советские пионеры, мы сразу отвергли кражу моторов из венткамеры. Тем более, что там бы и комсомольцы вряд ли справились с гайками. Думаю, что и не всякий коммунист сдюжил бы открутить, поднять и дотащить пятикиловаттник. Доски же и щебень легко находились где угодно и помимо стройки. Точно так же ничего не мог доказать керамзит или карбид. Мы еще и комсомольцами не являлись, так что о собственном облико морале иллюзий не питали. Поэтому мы взяли бутылку от "Буратино", засунули в нее записку, на которой каждый в тайне от прочих поставил секретную метку. Бутылку положили на невысокой кирпичной полочке, образовавшейся подобно сталактиту, из недоделанной стены, с чем и разбежались.

По закону драмы (тм) первым идти выпало мне.

Я боюсь многих вещей, но как-то получилось, что ночной лес меня скорее успокаивает, чем пугает. Поэтому то самое чувство поднялось и окрепло лишь когда прямо перед носом развернулась белая громада с канонiчными черными провалами окон. Я шел сперва по ступеням, потом по плитам коридора, уже частично перекрытого, но еще не полностью обстроенного стенами. И чувствовал сразу массу всякого. Запахи гудрона, влетевший ветер -- ага, понятно, что вон тот шум далеко справа не опасен. Это именно ветер перекинул кусок оцинковки, мы там днем ходили. А вот зловещий хруст -- это свисающий со второго этажа кабель сварщиков ветром же волочит по куче керамзита, на которую мы гордо прыгали, изображая доблестных десантников. И потом по тому самому кабелю толщиной в мою пионерскую ногу залезали обратно, как пираты по ватер-штагу.

Не сразу я понял, что слышу и чувствую острее, чем даже днем. Что за каждый угол не захожу, а сперва осторожно выглядываю. Что рефлекторно, сам не замечая, иду вдоль стен спиной, притираясь плотненько-плотненько, только чтобы не шуршала одежка. Что мгновенно определяю всякий звук и за десятки шагов улавливаю запах.

Ни до, ни после я не испытывал такой смеси любопытства и чувства полной встроенности в окружающую среду. Надо ли называть это страхом, до сих пор не знаю; чувство оказалось настолько новым и всепоглощающим, что саму бутылку я чуть не забыл прихватить. Впрочем, в нашей компании успешное возвращение ажиотажа не вызвало. У некоторых старшие братья уже попадали под следствие за ночные катания на колхозном грузовике или за доблестный тыринг многослойной цветной резины с "Химизделий". Так что похлопали по плечу, че-то буркнули одобрительно, и стали тянуть спичку -- кому идти завтра.

Но хватит обо мне, пора сказать о книге, вызвавшей воспоминания из настолько далекой дали.

Встречайте: Эдуард Веркин, "Остров Сахалин".

Книга длиной почти 20 а.л. (около 760 тысяч знаков по счетчику) читается сложно. Вовсе не потому, что перетяжелен язык или по причине хитрозавернутой композиции. Хотя, конечно, для образца Большой Литературы, к коей "Остров Сахалин" безусловно принадлежит, нельзя обойтись без хорошего, полновесного вступления-экспозиции. Точно так же не обойтись без доброго десятка отступлений, характеризующих героев -- и немалое число персонажей. Не факт, правда, что всякий читатель однозначно рассортирует действующих лиц на героев и персонажей -- но и этим в хорошем, сложном романе никого не удивишь.

Начнем с начала.

Язык текста не просто хорош -- он откровенно стилизован под путевые заметки Чехова А.П., называемые, понятно, "Остров Сахалин". Точно таким же ровным тоном и сдержанным голосом этнографа-естествоиспытателя звучит первая часть книги -- до страшного землетрясения, меняющего все. В том числе и стиль повествования. С одной стороны, мне это показалось не вполне чистой работой: уж если взялся стилизовать, держи фасон до конца. С другой же стороны -- кто я такой, чтобы судить? Все, что я говорю в данной рецензии, суть не более и не менее, как скромное мое мнение, никоим образом не претендующее на статус абсолютной (а хоть и относительной) истины.

Композиционно роман тоже состоит из двух частей, объемным соотношением примерно 1:2. То есть, первая треть книги описывает не только героиню романа, но и в значительной степени ее мир, ее мотивы, ее приготовление к путешествию и самое того путешествия начало.

Дальше начинается собственно действие, в котором там и сям мерцают вкрапления, картинки мироустройства -- по странному совпадению, именно те кусочки мира, которых поначалу недостает для понимания происходящего.

Поначалу-то у нас чистый Буссенар или там Джек Лондон. Героиня -- как положено, молодая, красивая японка из хорошей семьи -- едет в дикие земли. Волей автора дикими землями назначен этот самый Карафуто, остров Сахалин, ставший буквально адом после привычного читателю ядерно-биологического апокалипсиса. Выжила только Япония, отсиделась на островах. Возможно, там выжили еще Австралия, Англия и другие, кого спасла вода -- текст ничего не сообщает; впрочем, и не нужно. Действие происходит на Сахалине, о чем легко догадаться. Нетрудно догадаться, что и "благородный дикарь" уже выдвинулся на исходные в ожидании "маленькой хозяйки большого дома".

Но на этом и кончается шаблон, а начинается тягостное, жуткое погружение в подробности, детали, цвета-оттенки-запахи строения ада. Японская империя превратила Сахалин и другие острова -- Монерон, Крильон, Итуруп и т.п. -- в некий буфер. Тот самый "первый круг" по Стругацким, куда Островная Империя сливала все отребье. Хотя для материковых земель, на которых жизнь еще хуже, имперское "Инфэруно" есть недостижимое счастье и светоч, ибо дает надежду перебраться собственно в Японию. На острова, защищенные океаном от отравы, бешенства, голода.

И вот героиня, синеглазая по причине рождения от русской матери, частенько вспоминая Дэусу, по причине православия той самой родительницы, движется сквозь ад. Пока что просто фиксируя происходящее. Формально героиня представляет собой экспедицию кафедры футурологии Токийского Университета в одном лице; отец ее не последний сановник Империи, дед ее знатный путешественник, заполнивший образцами неведомых земель девятнадцать пробирок -- двадцатую героиня несет с собой. А с описания дедова макинтоша и частично семейной истории книга-то и начинается.

Ну, понятно, что героине дают сопровождающего, и это молодой, очень крутой боец -- на острове, где каторжников или несортированных китайцев более 99,5%, не выживают случайные люди. Наставник парня, как положено в хорошем боевике, еще круче физически, да и духовно неслаб: он философ довоенной, до-апокалиптической школы. Снова все выглядит шаблонно -- и снова шаблон рвется тяжеленной реалистичностью описаний. Ад показан детально. Ад логичен, обоснован в мельчайших деталях -- но при том кошмарно нереалистичен в целом.

Я не уверен, что такое вообще можно придумать. Мне кажется, автор "Острова" случайно сцарапал наклейку с реальности, и оказался принужден изблевать из себя открывшиеся в прорехе картины умственного здоровья ради. С какой фантазией и азартом автор описывает Сахалинские тюрьмы! От трех блоков Александровской до "Легкого воздуха" в Южно-Сахалинске; автор не поленился создать архитектору тюрьмы биографию, старательно склеив ее в японском, чисто японском ключе. Это когда архитектора уважают, несмотря на явное его сумасшествие, до самого последнего момента; и даже уничтожая его постройки, все-таки называют почтительно "учитель", ну то есть, "сенсей", конечно.

Итак, наши герои направляются на стойбище айнов, черт ведает, как выживших на Сахалине до сей поры. Экспедиция этнографическая, все серьезно. И снова, не поручусь за каждого читателя, лично я ждал комичных и трагикомичных сцен, когда в малой группе пересекаются люди с разных полюсов -- но вышел автор на сцену, кратенько раскланялся и сообщил: комедия кончилась, начинается трагедия -- а за комедию, граждане, пора расплачиваться. И, клянусь в том восьмиугольным господом, во второй части я расплатился за каждую фразу и каждую улыбку части первой; причем за некоторые места автор содрал втрое.

Мощное землетрясение разрушает ужасные тюрьмы. Каторжники оказываются на воле, а укрепления мизерных гарнизонов, тоже расколотые подземным толчком, более никого не сдерживают. Начинается собственно анабазис -- отступление по враждебной территории -- и по следам героев идет огонь, и Человек -- наставник юного героя -- определяет японскую этнографиню: "Она же ангел! Пламя следует за ней!"

И, в полном соответствии с положениями Великой Русской Литературы, все погибают... Почти все. Героиня спасается настолько чудом, что здесь обсуждать совсем нечего. Можно только с большим либо меньшим пиететом внимать.

Такова главная сюжетная линия. Героиня, Сирень, ее спутник Артем, "Прикованный к багру" (это социальная категория, практически каста). Наставник, Человек, он же Чек, "Прикованный к тачке" (это снова каста, самую малость повыше, нежели "Прикованные к багру") -- а еще каторжный японский поэт, а еще медведь-людоед, а еще начальники тюрем, служанки, подобранные дети, записанные экспонатами в коллекцию, чтобы провезти через кордоны... А еще миллионы зомби -- в общем, движуха!

За всеми этими перипетиями автор то ли якобы "неловко спрятал", то ли с тщательно рассчитанной неуклюжестью "типа выронил" из карманцев еще одну линию. А именно, добычу рения на Курилах. Рений -- "звездная медь", хотя в начале романа мы никак не догадаемся, отчего именно "звездная". В некоей достаточно случайной сцене в самом начале книги героиня получает от безумного священника подарок, брусок этого самого рения, цены неимоверной. Так и таскает в кармане макинтоша до самого побега от зомби -- в воду. Воды зомби боятся. Ведь на самом-то деле они зомбированы вирусом Мобильного Бешенства, буквально МОБ, ну а пораженные бешенством собаки и люди издревле терзаемы водобоязнью... Героиня просто роняет бесценный брусок в прибой: у нее всего лишь 17 патронов, лучше бы вместо бесполезного бруска огнемет.

Но потом, уже после спасения героини, уже в Японии, когда Сирень отдает этот самый фамильный макинтош сидящему в клетке американцу, прикрыться от ливня -- рений внезапно снова в кармане. И внук Сирени именно из этого рения построит межзвездный двигатель, и откроет человечеству звезды.

Эта вот вторая линия, которая прячется в изгибах первой, озадачивает меня куда больше. Даже больше, чем невесть откуда взявшийся у Сирени ребенок. Сетевые комментаторы повеселили немало, предположив, что-де рукописи автора перепутали в издательстве. Оттого, мол, и последняя сцена книги от лица того самого каторжного японского поэта, по хронологии задолго до всех злоключений Сирени. Оттого и не сказано, кто отец внезапного ребенка.

Нет, не верю. Не тот градус абсурда, не та величина ужаса. Захоти автор понизить накал, профанировать послание -- обосновать то и другое смог бы влегкую. Я, для книги человек посторонний, и то вижу: текст подается как отчет Сирени о происходившем, со вставными новеллами: "Показания Артема", "Показания Чека",и т.п. Захотела -- скрыла отца ребенка, какое дело читателю отчета до дел семейных? Отчего, в конце концов, не произойти непорочному зачатию, коль скоро героиня через вдох поминает Иисуса нашего Дэусу?

Последняя же сцена романа написана совершенно ни на что похожим стилем и голосом, так что превосходно отсекает любителей забегать вперед по сюжету и узнавать "чем кончится". Кончится совершенно не тем и не так; и вообще книга не о том, о чем подумает человек случайный, открывший привычно начало и глянувший бегло в конец, и представивший себе типовой "роад-муви", украшенный "путевым романом с благородным дикарем".

Увы, это так не работает. Это вам не хвост собачий, а Великая Русская Литература; страдали герои, страдал автор -- пока не пострадает читатель, его не отпустит. Не может окончиться то, что не начиналось.

Воспользуюсь же моментом и закончу хотя бы рецензию. Пока сам еще не запутался в аллюзиях.

Да, а с анимешными отсылками тут у меня не сложилось. Я, наверное, какие-то другие аниме смотрел.

(с) КоТ

Гомель

7.01.2024