Субботний отрывок. Разлука

     Я смотрел на ветку, кусая губы. Меня видит Аль, я должен. Трясины. Она окончательно уверится, что я трус и растяпа, неуклюжий сопляк, который без силы Чар ни на что не годен, да и с нею… Трясины Тьмы!

     — Всё нормально, — совершенно спокойно сказал Энт — словно в самом деле не видел ничего особенного в том, что я стою столбом, не в силах двинуться и вцепившись в перила, и таращусь на несчастную ветку. — Давай так: я прыгну первым, а потом тебя поймаю. Не волнуйся, я удержу. Веришь?

     Часть моего рассудка, ещё не полностью спятившая от страха, утверждала, что ветка и впрямь прочная, двух тощих нас выдержит запросто, и если Энт, не будучи пробуждённым вэй, проделывал этот трюк с десяти лет и уцелел, причём он-то вылезал в одиночку, — уж с его помощью я справлюсь точно. Но этот голос заглушала другая часть, непрерывно визжащая от ужаса, и заткнуть её я не мог. Впервые. Я и прежде много чего боялся, но сейчас это было нечто иное — сильнее меня, сильнее разума, сильнее Чар. Мне трудно было даже дышать, стоило представить этот шаг — с перил балкона в воздух… и далеко внизу под нами — земля… всё ближе. И ближе. И ближе…

     — Энт, отстал бы ты от него с этой идеей, — сказала Аль, и хоть убей, я не мог уловить в её тоне ни тени презрения или насмешки. Она точно так же, бывало, уводила нас от дверей особо шумного трактира, мирно предлагая рассудить, что лучше: остаться здесь и налететь на драку — или тащиться ещё два часа до места поуютнее, где зато мы сможем выступить без проблем, а потом поужинать и провести ночь за сном, а не подсчётом ссадин и синяков.

     — Да это легко. Ты сама смогла бы туда перелезть.

     — Легко тебе. А некоторые люди высоты не выносят. Это не страх, они просто так устроены… я помню.

     «Помню» — с этим всегда стоило считаться. Иной раз она вспоминала очень странные вещи, о которых мы оба не слышали никогда, — но куда страннее то, что часто они оказывались правдой. Только чтобы эту правду увидеть, и впрямь требовалось умение вэй глядеть на вещи из Мерцания, изнутри, с самых разных сторон — улавливать мелодии запахов, различать форму мыслей и цвета настроений…

     — То есть, это болезнь? — вид у Энта был озадаченный.

     — Вроде того. Посмотри, он от взгляда вниз задыхается. Смелость или сноровка тут вообще ни при чём. Если у человека горло сжалось и в глазах потемнело, он упадёт. Пусть он хоть вэйски храбрый и ловкий.

     Я незаметно сглотнул. Когда о тебе говорят «он», хотя ты стоишь рядом, — дела совсем плохи. Но я-то вэй-лорд, разве нет?

     — Энт, прыгай. Я за тобой.

     Аль фыркнула и воззрилась в небо. Извини. Но я лучше буду идиотом, перепуганным до тьмы в глазах и втащенным на ветку за шкирку, как косолапый котёнок, чем недоделанным вэй, неизлечимо больным трусостью.

     Мой друг легко перемахнул через ограждение балкона и уселся, свесив ноги. Рот наполнился чем-то горьким, хотя слюны не было — сухо и горько, как в дикой степи. Так. Хватит. Он делал это сотни раз.

     — Смотри, — он скользнул на узенький бортик над пустотой, едва придерживаясь за перила, — ты просто на неё шагаешь. Это даже не прыжок. Оттолкнись, шагай на нижнюю ветку и сразу хватайся за верхнюю.

     Заканчивал он уже оттуда — с дерева. Невозмутимый и грациозный, как бир. И что бы он ни говорил, но без прыжка не обойдётся: моих шагов до места, где он стоял, вышло бы два, не меньше.

     По воздуху над землёй, далеко-далеко внизу. «Какой тут этаж, Энт?» — «Двадцать второй, две двойки, мне всегда казалось, что это к удаче». Надеюсь, ты прав, эджейан. Удача мне сейчас пригодится.

     Рука Аль легла мне на запястье. Её глаза сейчас напоминали штормовое море: зелёные с серо-лиловым отражением туч, полные зимней бури.

     — Не надо. Он тебя прекрасно выведет по лестнице через кухонную дверь, ночью там никого нет. А если кто и забредёт за перекусом, в лица вам таращиться не станет. Тем более, твоё будет закрыто капюшоном.

     Я улыбнулся.

     — Но так быстрее. И я хочу разок увидеть, что и ты ошибаешься. Иногда.

     — Вэй-лорд.

     — Вейхани.

     Дальше я просто прыгнул. Одним слитным движением: опереться ладонью о перила, оттолкнуться — в миг, когда всё заслонила тьма, мою руку накрепко сжала рука Энта. Я сумел поднять веки. Выдох. Вдох.

     Он рывком подтянул меня поближе и перехватил за пояс, то ли удерживая, то ли обнимая. Мы стояли вплотную — он наверняка слышал, как бешено колотится моё сердце.

     — Круто, — невозмутимо сказал он.

     — Для Вэй не очень.

     — Не знал, что среди их талантов есть лазанье по деревьям.

     — Ты сто раз говорил, что я особенный.

     Его смех унёс налетевший ветер.

     — Давай вниз. Я первый. Если почувствуешь, что нога соскальзывает, не пугайся, я подхвачу. Идём?

     — Погоди.

     Я знал, что надо ей что-то сказать. Мы не попрощались на балконе, потому что я всерьёз не надеялся прыгнуть сейчас. У нас было бы время: пока топаешь пешком с двадцать второго этажа, можно сложить и спеть песню, а не только попрощаться. Хотя зная нелюбовь Энта к хождению по ступеням, мы спускались бы на лифте, а он едет так быстро, что успел бы я лишь её поцеловать: в нём удачно мало места… Я стоял и смотрел на неё, чувствуя, как горят щёки от картины нас с нею лицом к лицу в тесной кабинке, мы одного роста — наши губы встретились бы сами, и она… и мы…

     — Вил.

     Она перегнулась через ограждение, вглядываясь в нас сквозь поднимающуюся метель, прячущую её от меня за вуалью плотного влажного снега.

     — Не лезь в свары, ладно? Я хочу увидеть тебя через полтора знака — живым и целым. Обещаешь?

     У меня перехватило горло. Наверное, от высоты. Или ветра.

     — Вил, обещай. — Её смешок прозвучал как-то незнакомо. — Я не хочу утешать Энта до конца Сумрака.

     — Не придётся. Вейхани.

     — Что?

     — Всё будет хорошо. Правда.

     Мы оба невольно повысили голос, перекрикивая метель, хотя орать среди ночи вряд ли было разумно, если уж мы ещё хотели, чтобы моё присутствие в замке осталось тайной. Но Энт молчал. Я не мог понять, сердится он или нет.

     — Я обещаю.

     — Гладких дорог.

     Не знаю, сумел бы я перестать на неё смотреть, но она повернулась и ушла. Мне хотелось и сказать за это спасибо, и разозлиться — на судьбу, Орден и собственную бестолковую гордость… и вернуться.

     — Спускаюсь, — бросил Энт.

     Дальше было не до раздумий: ползти вниз по мёрзлому, скользкому от снега дереву, нащупывая опору вслепую, под порывами ветра, то и дело норовящего хлестнуть с размаху веткой или хорошенько рвануть ту, за которую держишься, выдирая из окоченевших пальцев, — это веселье выбило из головы все мысли, кроме одной: если сорвусь, Энт поймает меня. Я постоянно ощущал его рядом, его рука то и дело ловила мой сапог над пустотой, возвращая на что-то твёрдое — по-моему, иногда это было его плечо, но я уже не ощущал разницы. Как он слезал тут один, совсем ребёнком, я не понимал. Без него я бы давно уже лежал под этим деревом, переломанной кучкой мяса и костей, вряд ли способной продолжить путь в Сумраке.

     Когда под ногой обнаружилось нечто более устойчивое, чем ветка, я даже не сразу понял, что это земля и спуск закончился: как раз в этот момент пальцы окончательно онемели и разжались, и я молча упал — не думая, не успев испугаться, с единственной яркой вспышкой: Энт! Моя спина прижалась к его груди, его руки подхватили и обняли, помогая встать. Несколько секунд мы так и стояли, не двигаясь, привыкая к ощущению твёрдой почвы и безопасности. Волосы возле уха пошевелил короткий смешок:

     — Это за степь.

     — Ненормальный, — пробормотал я. И сам засмеялся, хрипло и кажется, сквозь слёзы. Он обнял сильнее:

     — Прости.

     — Да ну, было весело.

     — Очень.

     Ветер прекратился — похоже, дуть просто так, не сдёргивая людей с деревьев, ему было неинтересно, — и мы тихонько пошли от замка прочь, сперва в сторону конюшен (они легко узнавались по мелодии уюта, тепла, сонных мирных дыханий — мне всегда нравились сны зверей, а здесь особенно, ведь их любили, а в ответ любили они, ясной простой любовью, и одно это ощущение уже согревало и успокаивало), а потом к фермам и мимо них, минуя опустевшие сады и поля — туда, где Тень Ордена заканчивалась Чертой.

     Между прочим, охраняемой. Хотя я очень сомневался, что глубокой зимней ночью орденской страже придёт в голову шататься у Черты, неведомо кого и куда собираясь не пропускать. Предположить, что найдётся безумец, который полезет в Тень сейчас, когда не видно ни тропы, ни собственных рук, ни даже самой Черты — невысокой изгороди из густого кустарника вильт, сейчас растерявшего все свои сияюще-белые ягоды и ощетинившегося мелкими острыми шипами, — нет, на такой подвиг даже самый отчаянный вор не решился бы. Разве что перед тем нажевался бы дрёмы, запив это дело стаканом крепкой ариты.

     Куда мы идём, я понятия не имел, но Энт уверенно шагал вдоль ограды, словно видел в темноте, как кошки. Я тихо радовался, что одежду он мне дал чёрного цвета, и если я полечу в проходящую у Черты невидимую канаву, то хоть грязь будет незаметна. Да и колючки, наверное, прочный кожаный наряд не проткнут.

     Энт взял меня за руку, останавливая. Я замер, пытаясь разглядеть стражников и не дышать: стук моего сердца, казалось, разносился на тар вокруг. Больше всего мне хотелось упасть на землю и замереть, слиться с остатками чахлой травы, прикинуться камнем, тенью.

     — Спокойно, — шепнул он. — Мы одни.

     Я перевёл дыхание.

     — Здесь есть проход. Кусты растут реже, я тут выбирался, — раздалось чирканье спички о коробок, и меж его пальцев вспыхнул крошечный лоскуток огня. — Надень перчатки.

     Я послушно полез в карман и вытянул две изящные вещицы из тонко выделанной тиснёной кожи — они выглядели украшением, а не предметом одежды, не тем, что носят каждый день, особенно шатаясь ночью по полям и готовясь пробираться сквозь заросли колючего кустарника.

     — Надевай, не то поранишься.

     — Они красивые. Жалко, если испорчу.

     — А руки не жалко? — спичка погасла, оставив едва уловимый дымный след. Он снял заплечную сумку, вытащил плащ, резко встряхнул и накинул мне на плечи. Плащ оказался шире того, что он носил раньше, и закрыл меня всего, едва не подметая краем землю. Отороченный мехом ворот скреплялся причудливой многогранной пуговицей, ярко сверкнувшей во тьме.

     — Надеюсь, застёжка не алмазная, — хмыкнул я. Энт застегнул ещё пару пуговиц, которых я в широких складках поначалу не заметил, и набросил мне на голову непривычно глубокий капюшон.

     — Рубины. Не первый сорт, но прожить на такой камешек дней десять, наверное, можно.

     Я прикусил губу. Его глаза блеснули под стать драгоценным камням:

     — Что?

     — Разве тебе можно отдавать такое?

     — Это старая вещь отца, — резко сказал он. — Не начинай снова. Ты обещал. И надень уже перчатки, или я их тебе надену сам.

     — И как ты мне позволил самому обуться…

     Я отнял у него сумку, тщетно попытался приладить за спиной, но в итоге сдался и попросту перекинул одну из её ременных лямок через плечо.

     — Так неудобно.

     — Ничего.

     Он вытянул из-под ремня полу плаща, тщательно расправил, пригладил воротник. Мы оба знали, что это просто способ оттянуть на пару лишних минут тот миг, когда я шагну за Черту — один. А он вернётся. Домой. В такую ночь самое место любому нормальному человеку — в тёплой постели у себя дома…

     — Вил…

     — Не надо, — сказал я. Глаза щипало всё сильнее, и я радовался, что капюшон полностью скрывает лицо. Но ему не обязательно было видеть, чтоб догадаться… как и мне. Он кусал губы, а я ощущал медный вкус крови, и это происходило всерьёз, Чар связала нас намертво и не оставила места для крохотных секретов, которыми мы с детства привыкли защищать свою гордость, прячась за надёжной завесой из одиночества.

     Он взял меня за руки и тихо стоял, глядя в сторону. И даже понимая его не хуже, чем себя самого, я не успел поймать момент, когда он стиснул мои пальцы и упал в раскисшую траву на колени у моих ног.

     — Ты в своём уме?! — прошипел я, напрасно пытаясь отнять руки или поднять его: — Встань немедленно!

     — Не уходи.

     — Пусти!

     — Я с тобой. Или вместе вернёмся.

     — Хватит! Трясины, ты…

     — Идиот? Эгоист? Кто ещё? — лучше бы он плакал сейчас, чем так улыбался: бешено, зло, отчаянно. Я медленно, глубоко вдохнул и рывком вздёрнул голову, отбрасывая капюшон с глаз.

     — Отпусти. Ну?

     Мы смотрели друг на друга один долгий, бесконечно долгий выдох и вдох. Его руки разжались, голова склонилась, волосы закрыли лицо. Я встал на колени тоже и обнял его крепко, как мог, притягивая к себе изо всех сил, не обращая внимания на впивающиеся в грудь пуговицы-рубины, чем-то острым колющую рёбра сумку, на грязь, безнадёжно пропитывающую совсем уже не белый плащ.

     — Мы же встретимся. Всего через полтора знака. Клянусь памятью мамы, моей минелой и Чар.

     — Я знаю.

     — Я люблю тебя.

     Он резко поднялся и помог встать мне, не сводя с меня глаз.

     — Тогда вернись.

     — Энт, что ты делаешь… — у меня пропал голос. Я с усилием сглотнул. — Не надо так… пожалуйста.

     — Я не могу тебя отпустить.

     — Не мучай меня!

     К счастью, я сразу сумел заткнуться: выкрикивать в ночь ещё и мои чувства точно не стоило. Ну, всё. Это надо прекратить. Я — вэй. Я решаю.

     — Энт?

     Залитая мягкой кожей перчатки моя рука бережно тронула его подбородок, щёку, отвела волосы со лба. Шло самое тёмное время суток, звёзды полностью скрылись за сплошным покровом из туч, и я едва мог разглядеть его — в Сумраке. Но в Мерцании облик его Кружев пылал передо мною костром, лиловым и алым, а ещё неистово белым, как сама суть пустоты, способная ослепить, стереть все прочие оттенки и ноты, разметать в пылинки без тени и памяти в этой всепобеждающей, безжизненной белизне. Но я мог плеснуть туда трель минелы и звёздный свет, блеск весенних ручьёв, аромат медвянки, сладость груш и густого, как кровь, вина… Со мной он никогда не останется в пустоте. И глубоко внутри нас, в сплетениях самых хрупких мелодий, он знал это сам. Знал я. Мы… были одно, были едины — и неразрывны. Сейчас я не был уверен, чьими глазами смотрю на тонкую застывшую фигуру во тьме, чьи слёзы бегут по щекам, я вернусь в замок — один и всё же нет, никогда… кто это — я?

     — Встретимся здесь?

     Тонкая перчатка стирала, едва прикасаясь, следы слёз. Рыцарь не должен плакать. Разве что — в одиночестве.

     — Лучше там, где я лечил тебя вначале. Здесь может быть стража. Помнишь ту полянку?

     — Помню. Я приду. Но не ночью, — наш тихий смех прозвучал столь слитно, что я не распознал бы в нём второго голоса. — В полдень.

     — Десятый день знака Ветра.

     — А если он к этому дню тебя не посвятит? Полтора знака — это Тигр и половина Ветра. Не десять дней.

     — Полтора знака от дня, когда он это сказал, а не от начала зимы. Я уже считаю.

     — Я буду там десятого. Но если посвящение не состоится, ты вернёшься. А я подожду.

     — В лесу?!

     — Не глупи. Возле Тени, представь, кроме леса есть сейр. А рядом — деревни, трактиры и гостиницы.

     Мы обсудили всё это много раз — ещё в замке. Сейчас можно было просто молчать. Но я боялся новых вспышек горя, ярости, требований, просьб и слёз… просьбы хуже всего. Когда друг начинает молить тебя, кем надо быть, чтобы отказать ему? И понимая это, каким надо быть другом?

     — Энтис, послушай меня очень внимательно. Если на посвящении он с тобой поиграет всерьёз, то уйти сразу ты не сможешь. И уехать верхом — тоже. И не надо повторения той истории с сапогами. Ты понял?

     — И что тогда?

     — Если не придёшь десятого, я подожду часок и пойду в деревню. И вернусь назавтра. И потом тоже.

     — Я приду.

     — Энт. — Наши глаза встретились. Руки словно сдавило в тисках, но он не замечал, как сильно сжимает, а я сейчас скорее бы остался вовсе без пальцев, чем сказал ему. — Нельзя начинать странствие через боль. Я… не хочу быть твоей болью.

     — Ты не боль. Ты мой воздух.

     — Хотелось бы ещё быть радостью.

     Мы разрываем взгляды, лицо горит, и его не остужает даже хлёсткий пронизывающий ветер.

     — Едва я тебя увижу, радости будет достаточно.

     — Но мне её будет маловато, если ты свалишься мне под ноги в свежих следах от меча Мейджиса.

     — Я не свалюсь.

     — Рыцарь.

     Смех едва слышен, но и сейчас он общий, и это греет, даже когда мне холодно, холодно, будто весь Сумрак стал ветром и льдом. И когда меня обнимают, холод остаётся — вместе с теплом, жаром, пламенем.

     — Иди.

     — Да.

     — Ты так и будешь стоять до рассвета?

     — Гладкой дороги, Вил.

     — Спасибо, эджейан.

     — Передай Хету, что мы его любим.

     — Он знает. Подозреваю, он слышит это и сейчас. От неё и тебя одновременно.

     — Ну, иди.

     — Не дразни Мейджиса, Энт. Держись потише. Я свихнусь за полтора знака, представляя, что он с тобой сделает на Посвящении.

     — Ничего он не сделает при всех. И да, я оценил, как ты веришь в мою клятву и моё искусство танца.

     — Я верю. Десятого. В полдень. Захвати горячих сырных пирожков. Обещаю, что остыть они не успеют.

     — Ладно. Обещаешь?

     — Да. Иди. Удачи, Энт эджейан. Очень-очень много удачи.

     — И тебе. Спасибо. Прощай.

     Мы отвернулись друг от друга одновременно. По-моему, иначе и впрямь простояли бы тут до рассвета, а там и до заспанной и злой стражи: обходить Черту зябким дождливым утром — занятие не из приятных.

     И хотя оба мы были тепло одеты, сыты и здоровы, и очень скоро ветреная ночь обещала смениться по-зимнему блёклым солнцем, а главное, тёплым домом и непременным горячим шином с ромом или аритой, без него ни одна кухня в это время года не обходилась, а уж путнику его предложили бы наверняка, будь он в белом плаще Ордена, чёрном вэйском или скромной накидке менестреля, — но глубоко, в сердце или в самых тонких завитках кружев, билась холодная тёмная пустота, которую не прогонишь шином с аритой.