Обзорная экскурсия по кладбищам
Автор: Бьярти ДагурПрям как для меня флешмоб
Правильный. Кладбищенский Регулярно на них захаживаю. Что в реале, что в тексте.
Похороны и впрямь проходили очень скромно. Лысое кладбище трудно было бы скрасить и пышной церемонией; казалось, его специально устроили на самом унылом пустыре, где даже трава имела флегматичный тусклый вид и спутывалась в неопрятные колтуны. Надгробия все до единого выглядели покосившимися и щербатыми, хотя хоронить здесь начали только десять лет назад, после того как старое кладбище при церкви оказалось не в состоянии принимать новых постояльцев. Дорожки между могилами развезло, на размытой глине ничего не стоило поскользнуться раз пять за пару минут. За оградой высилось только одно дерево. Даже оно смотрелось голым и кривым.
Гарты стояли рядом со священником, чуть в стороне от остальных, пришедших проводить старика в последний путь. Или это остальные уважали их право держаться особняком и предаваться горю — хотя горя на лице брата с сестрой не читалось. Они были расстроены, да, но расстройство объяснялось не страданиями по усопшему. Их отец снова привлёк к себе внимание. Им снова пришлось иметь с ним дело. Такое страдальчески-нервозное выражение Коди доводилось видеть у всех, кто оказался прикован к педофилам, террористам, психопатам самыми крепкими цепями — родственными узами. Детей Мариса с собой не взяла. Коди попытался представить себе её сыновей. Скорее всего, такие же круглощёкие крепыши, как их дядя, которые отчаянно скучали бы на похоронах деда-незнакомца.
Кроме родственников, на кладбище пришли несколько пенсионеров. Они держались как праздные зеваки. Был Трэвис. Он по-семейному обнял Марису и Роба, когда подошла его очередь высказывать соболезнования. С другой стороны могилы с унылым видом стояла сухопарая женщина, принёсшая такие же сухопарые цветы. Кем она приходилась Гартам, было невозможно догадаться. Ещё одну, помоложе, Коди определил как подругу Марисы. Очевидно, она помогала с похоронами. Ещё несколько человек, казалось, вообще забрели на кладбище случайно и по внезапной прихоти решили почтить память неизвестного усопшего, — две пожилые дамы и пожилой джентльмен в очках, напоминающих пенсне. Последний выглядел особенно не к месту — ни дать ни взять чопорный аристократ на посиделках дворовых слуг.
"Естественная убыль"
Кладбище святой Паулины было втиснуто между двумя густозастроенными кварталами. Оно стало такой же жертвой городской застройки, как и кладбища Квинса или бостонское Гранари. С одного угла его поджимало старинное здание бывшего церковного совета, с другого — застеклённая коробка офисного центра. Старые платаны вросли в прутья ограды — как будто их выдавило с родного погоста напором современных соседей. Хотя ему исполнилось полтора века, на нём всё ещё можно было обрести вечный покой — если есть полмиллиона и там похоронен твой предок.
Машину Кин действительно сразу узнал. Карамельного цвета кадиллак шестьдесят девятого года стоял там же, где его заприметил художник. Нехорошо, конечно. Для машины.
Кин припарковался рядом. Подошёл, заглянул в салон. Стекло покрывал лёгкий слой пыли. Левая сторона, та, что обращена к дороге, была в засохших брызгах. Последний раз колючий ноябрьский дождь шёл два дня назад. Кин огляделся. Он ещё помнил это место до того, как оно превратилось в модную точку для шопинга. Раньше напротив кладбища тянулись трёхэтажные неказистые дома. Потом их снесли. Взамен появились чёрно-белые кубы магазинов. Цветочный, книжный супермаркет. Банк, делящий здание с представительством авиакомпании и салоном бытовой техники. Фонтан с современной скульптурой из дребезжащих летающих тарелок-спиралей вызывал у Кина особое раздражение. Вниз, к сетевому магазину повседневной одежды, вели крутые ступени — район был разбит на холме. Кин перешёл дорогу и подёргал кладбищенские ворота. Они были заперты. Походкой праздного гуляки он прошёлся вдоль ограды. Огляделся. Ухватился за ветку платана, тяжело подтянулся и перелез через ограду.
За всё время службы Кин почти никогда не работал с людьми. Только первые два месяца — обкатку новичкам устраивали всё-таки на привычном материале. Поэтому он не слишком хорошо понимал, что такое обычное расследование или поиск обычного преступника. В отделе всё было линейно просто. Пришёл, увидел вампира, уничтожил его. В сложных случаях — пришёл, поискал вампира, уничтожил. Он и сейчас не собирался затевать никакого расследования. История Вольфа была дурацкой. И сам Вольф — блаженным. Но намотав по городу несколько кругов на машине и, сообразив, что находится не так далеко от Святой Паулины, Кин не стал спорить с мирозданием.
На самом кладбище было так же тесно, как на взявших его в клещи улицах. Надгробия образовывали лабиринт, деревья разрослись. C тех пор, как его сожрало SCI, несколько наиболее трухлявых лип выкорчевали. Хотя стоял уже конец ноября, снега город пока не видел. Черноту голой земли и облетевших деревьев разбавлял только тусклый мрамор. Кин включил фонарик. Надгробий со скульптурами было до хрена. Которые из них представляли интерес для любителей искусства — поди разбери.
Центральная аллея упиралась в глухую стену. Вмурованные в неё плиты были обвешены склерозированными букетами — днём на Паулину иногда заглядывали продвинутые туристы. Кин свернул на дорожку, ведущую влево. Она заканчивалась шеренгой склепов. На фоне офисной махины за оградой они казались карликовыми. В этом углу кладбища было светлее — в окнах некоторых офисов уже горел свет. Кин потянул решётку одного из склепов. Она согласно скрипнула. Внутри было пусто и холодно. На месте соседнего склепа осталась только неглубокая яма, наполовину прикрытая расколотой плитой и запорошённая листьями. Палая листва была схвачена инеем. Что-то в ней не понравилось Кину. Он воткнул луч фонаря в бурые комья. Отломил ветку с ближайшего дерева, поворошил. "Ночи Джареда Кина. История вторая. Still life"
Отель полон, моя комната оставалась последним свободным номером. Усталые туристы после ужина не поднимаются к себе, а сидят в холле, любуясь в окно на пейзаж и тройку смышлёных коз, две из которых то и дело сцепляются рогами.
Справа журчит ручей. Слева, выше по дороге, отсюда не видно, аккуратное кладбище. Маленькое. Похоже, жители деревни редко уходят на тот свет. Под укрытыми дёрном камнями превращаются в прах те, кто жил, радовался, досадовал, строил планы. У них случались плохие дни, сменявшиеся моментами безграничного счастья, их мысли и мечты были целой вселенной, замкнутой в крохотном пространстве черепной коробки. Наверняка большинство из них умерли в преклонном возрасте. Но наверняка есть и те, чья жизнь закончилась раньше, чем должна была. Кто-то из них мог прожить ещё не одно десятилетие наслаждаться закатами, крепким кофе, сексом, мелкими выигрышами в лотерею, возней с внуками. Мог бы ещё сделать что-то важное или испытать нечто ошеломительное. Но просто не повезло.
"Мой волк не кусается"
Она ступала по тропинкам. Ей надо было убедиться, что и сегодня — день покоя. Ни одной новой души. Хорошо ли? Ничего, что вносило бы разнообразие в установленный порядок. Ни одного нового холмика земли, никаких больше слёз. Она понимала смутно, что другие продолжают умирать, что где-то там, на окраинах города, есть новые места для захоронений. Говорят — долетали до неё слухи, — что места эти много просторнее её владений, так что этот квадрат земли покажется по сравнению с ними жалким клочком. И памятники теперь ставят иные, но что способны нынче сделать хорошо? Она не верила, что там лучше. Как-то надзирают за ними?
Кладбище умерло, как умерли те, кто его населял. Оно закрыло двери, здесь больше не принимают. Никто не нуждается в её опеке, а значит, ей позволено наконец уйти на покой. Она выполнила свой долг. Здешние жители мирно спят. Как же время пролетело! Славные были деньки! Она садилась на каменные плиты, увещевала, рассказывала истории из старины. Большинство приходили к ней молчаливыми и неподвижными. Но были и другие. Гневные или расстроенные. Те, кто не желал покоиться с миром. Её это не смущало; она знала — нет ничего нового под солнцем. Рано или поздно гнев растворится в смирении. Бог терпеливо ждал, пока закончатся неистовства этих неприкаянных детей, бьющихся в Его объятиях, как малыши в истерике бьются в крепких отцовских объятиях.
Она провела раздутой от артрита рукой по мшистому стволу, по выщербленному камню надгробия, как по загривку любимой кошки. Погладила любовно, потрепала, утешая и подбадривая. Ишь, какое скособоченное. Можно закрывать двери. Уж не тоскует ли она по тем временам, когда здесь стучали заступ и лопата? По процессиям одетых в чёрное людей, что топтались неуклюже на узких дорожках, а потом шли на чинные поминки? По подросткам, которые проскальзывали по вечерам за ограду, сжимая в ладони потную ладонь подружки? Её кладбище давало новую жизнь, когда эти тощие мальчишки изливали семя в своих подруг на неудобных каменных ложах, и она смотрела на них с той же нежностью, с какой обычно смотрела на старожилов, не доставлявших ей беспокойство. Они были вестниками жизни, они были так жизнелюбивы и нетерпеливы. Их любовные ласки были напористы, а шёпот и хихиканье, сопровождавшие возню на мшистых надгробиях, звучал для неё музыкой жизни. «Приходите. Приходите, мои дети», — шептала тогда она, представляя их своими внуками. Юные, как весенние цветы, они вливали в метры холодной земли под своими телами горячность надежд, заблуждения первой любви и неиспорченность, которая не знает, что такое страх или запрет.
"Выше и выше"
Против ожидания, ему было не по себе. Чем дальше продвигалась церемония, тем неуютнее ему становилось. Он поймал себя на том, что тоскливо косится на оставшийся у ворот автомобиль. К горлу подступила предательски кислая волна, когда он представил взрыв, последовавший за падением. Само падение. Всполох в небе. Всплеск огня, рассыпающегося искрами и чёрным прахом высоко над землей. Обугленные осколки, хрупкие, как замёрзшая трава. Зазубрины гор, готовые нанизать на себя утратившую силу машину. Мчащиеся к земле тонны металла. Удар, сотрясший корпус.
Его уже откровенно замутило, и он отмахнулся от назойливого видения. С преувеличенным вниманием принялся разглядывать церквушку, маленькую, в два окна, с остроконечной башенкой, столь низенькой, что её чуть ли не рукой потрогать можно. Трудно представить, что в окрестностях набирается достаточно народу, чтобы даже такую крохотную заполнить. За несколько часов, что они ехали сюда и проводили необходимые приготовления, им на глаза попались всего три человека.
Священник добрался до конца надгробной речи.
"Я верю, я помню"
Он донёс её до катафалка на руках и уже там бережно уложил на бледно-розовый шёлк. Материал почти неношеного нежного платья слегка похрустывал, будто оно только что, накрахмаленное, снято с вешалки в магазине. Виола выглядела испуганной и замёрзшей.
— Я тебя не оставлю, — пообещал он. Расправил на подушке нимб кудрявых волос. Вложил игрушку в руки. Аккуратно распределил цветы вокруг тела. Цветы были не те, которые они изначально выбирали, но он не успевал съездить в лавку и отобрал лучшее из того, что уже было в доме.
После недавнего разгула непогоды на улицах всё ещё было немногочисленно. Горожане словно боялись поверить, что погода наконец проясняется.
Он подогнал катафалк к северной его части. Снег, мелкий, как крохотные белые мушки, был теперь совсем другим. Укрощённый, танцующий, он не состоял в родстве с теми злобными вихрями, что стегали город с конца прошлой недели. Эти нежные новорожденные снежинки не норовили ужалить — они радовали глаз. И сразу таяли, спланировав на кожу.
"Буря"