Утренний отрывок

К перманентному флэшмобу от Марики Вайд. Написанное с 24 числа по вчерашний вечер. Очередная боковая сюжетная линия, очередная предыстория персонажа. Говорят, что писать такое -- тревожный симптом (потому что нечего сказать в основном сюжете). Не уверен, впрочем, что это справедливо, но вот что есть, то есть.

Пояснение: описываемый мир (сеттинг заимствован у В. Коваленко) -- копия раннесредневековой Земли, созданная двумя демиургами для разрешения своего спора. Копия не вполне точная: картина звездного неба в Южном полушарии отличается от нашей -- в том числе занимающим изрядный его кусок спиральной галактикой.

Итак, отрывок:

Сказать, что после ночевки в священническом доме Тафари стал всерьез интересоваться «колесной» верой, было бы сильным преувеличением. Заботили его в те времена совершенно другие вещи – прежде всего, неудача со вступлением в войско негуса. Никем, кроме как воином, юный Тафари себя не представлял, а вернуться домой опозоренным не мог и помыслить. Наконец, поболтавшись еще с полдня по столице, он случайно услышал о вербовке в армию Африканской империи и не придумал ничего лучшего, как пристроиться охранником к торговому каравану и пуститься в дальний путь – сначала до Александрии, потом до Большого Лептиса, а потом и до самого́ Карфагена.

И все-таки мысли о загадочном Колесе не оставляли Тафари всю дорогу. Да иначе и быть не могло: ночевать ему чаще всего приходилось под открытым небом, а Колесо появлялось на небе каждую ночь всю аксумскую часть дороги и еще добрую половину пути по нубийским землям. Тогда, впрочем, Тафари если от чего и страдал, то от неудовлетворенного любопытства. Но потом караван продвинулся на север так далеко, что Колесо осталось за горизонтом. Лишившись самого большого и яркого светила, ночное небо сразу сделалось мрачным и чужим, а Тафари окончательно потерял душевное равновесие.

Другие охранники – в основном, нубийцы и копты – были заметно старше Тафари, и некоторые из них даже помнили времена, когда ночное небо было совсем другим. Увы, почти ничего полезного, способного пролить хотя бы какой-то свет на загадку Колеса, Тафари у них так и не выпытал. «Да никаких особых чудес и не было, – словно сговорившись, пожимали плечами собеседники. – Как темнеть стало – оно взяло, да на небе и появилось, словно всегда там и было». И только вмешавшийся однажды в разговор купец – худой жилистый грек с морщинистым лицом – добавил кое-что заслуживавшее внимания. «Добро бы тогда только колесо появилось, – заявил он ворчливо. – А то ведь на юге все звезды перемешались! От Корабля Арго одна корма осталась, Кентавр теперь без ноги, Трон Цезаря вообще пропал. Ни Канопуса не найти, ни Акамара, ни Агены!»

Слушал грека Тафари внимательно – правда, понимал в его речи далеко не всё. Дело было не в языке: геэзом – родным языком большинства аксумцев – грек владел отменно и рассказ свой вел именно на нем. Но говорил он при этом о вещах невероятно сложных, по сравнению с которыми даже искусство находить по звездам дорогу выглядело сущим пустяком. Некоторые же рассуждения грека Тафари и вовсе смущали – например, о том, что положение звезд на небе может определять человеческие судьбы.

Открыто вступить с греком в спор Тафари не решился: тот явно был книжником и в небесных светилах разбирался не в пример лучше простого аксумского парня. Но Тафари был христианином. А христианам полагалось уповать на Господа, а не на звезды. И для того, чтобы это понимать, не требовалось быть ни священником, ни монахом, ни дэбтэра. Так что после того разговора у Тафари в голове сложилась сумбурная картина, в которой рассуждения ученого грека самым странным образом перемешались с твердо усвоенными из церковных проповедей истинами. И в этой картине изменение звездного неба выглядело неким загадочным знаком, посланным миру самим Господом, но так людьми и не понятым.

Наверное, окажись на месте Тафари какой-нибудь высокоумный и просвещенный человек – да хотя бы тот же абуна Фалилей – он непременно попытался бы и примирить услышанное от грека с христианством, и разгадать небесное послание. Но Тафари не был ни умником, ни грамотеем – и замахиваться на подобное даже не мыслил. Единственное, чего он хотел, – это чтобы какой-нибудь другой человек – тоже книжник, но, в отличие от грека, богобоязненный – разъяснил ему всё непонятное правильным образом.

Увы, за всю дорогу благочестивые книжники не встретились ему ни разу – ни в Мемфисе, ни в Александрии, ни в Большом Лептисе, ни даже в огромном столичном Карфагене. Зато в Карфагене Тафари повезло в другом: почти сразу же ему удалось вступить в Мавретанскую ауксилию – подразделение императорской армии, куда охотно принимали чужестранцев. Правда, служить ему предстояло не в столице, а на дальней западной окраине огромной Африканской империи, в неведомых и, судя по всему, диких краях, о которых он прежде и не слыхивал. Но тогда это его не смущало. Тафари ликовал: исполнилась его самая заветная мечта! А о загадочном Небесном Колесе, еще недавно занимавшем чуть ли не все его мысли, он больше не вспоминал.

 

* * *

 

Армейская служба началась для Тафари совсем не так, как ему мечталось по дороге. Почти сразу же выяснилось, что оружие ауксилариев отличается от привычного для аксумцев. Даже копья – и те были другими, а кривых сабель-гураде здесь, похоже, не знали вообще. Хуже того, почти все воинские навыки Тафари, отточенные им на родине в учебных поединках с братьями, на поверку никуда не годились. От ауксилария требовалось умение воевать в римском строю, о котором Тафари у себя в Йехе даже не слыхивал. А учиться правильному бою ему оказалось ничуть не легче, чем другим новобранцам.

И все-таки к жизни в гарнизоне Тафари приноровился сравнительно легко. Помогло ему и то, что его сослуживцами в большинстве своем оказались такие же наемники-чужеземцы, происходившие из самых разных стран и народов и столкнувшиеся в Мавретании с одними и теми же трудностями. Некоторые из новобранцев были темнокожими, но земляков Тафари среди них не оказалось. Как выяснилось впоследствии, все они происходили из диких племен западного побережья и об Аксуме даже не слыхивали.

Впрочем, по-настоящему разговориться с сослуживцами и расспросить их о родных краях удалось Тафари нескоро. Поначалу же ему приходилось общаться с ними чуть ли не одними жестами. Иначе не получалось: он не знал их языков, они не владели его родным геэзом. Правда, некоторые из ауксилариев умели говорить по-гречески, но Тафари это помогало слабо: его собственный запас греческих слов был весьма скуден. В довершение всего, офицеры в гарнизоне и между собой, и с солдатами общались только на латыни, на ней же отдавались и все команды. Поневоле пришлось осваивать этот язык и новобранцам – прямо на слух, как уж получалось. Тафари повезло: ему латынь давалась легче, чем многим другим. Спустя некоторое время именно благодаря хорошему владению языком – по крайней мере, сам он полагал именно так – Тафари приобрел в глазах кентуриона репутацию самого расторопного и смышленого солдата в когорте, которому можно поручать сложные и ответственные дела. С этих пор ему довольно часто приходилось исполнять обязанности то посыльного, то возничего, благо обращаться с лошадьми и повозками он выучился еще на родине.

А на праздные размышления и мечты у Тафари теперь почти не было времени. Небесные загадки не занимали его и подавно, тем более что в краях, где он служил, Колесо на небе не появлялось.