К флэшмобу о допросах

Я так и не нашел истоки этого флэшмоба -- о допросах в книгах, -- потому что у Татьяны Левицкой есть ссылка на Софью Нестерову, а в блоголенте Софьи Нестеровой соответствующего поста я не нашел. Но так или иначе, а одна сцена допроса у меня есть. Вот и покажу ее.

К слову, у Rshaat в этом же флэшмобе представлена сцена допроса представительницы DnD-шной расы тифлингов. Ну а я продолжу в некотором смысле этот тренд, потому как внешность (и не только) моей героини воспроизводит, насколько возможно в мире без магии, лунных эльфов всё из тех же "Подземелий и драконов" -- согласно использованному сеттингу "Кембрийского периода" В. Коваленко.

Итак, допрос юной Этайн монахами мерсийской миссии. Место действия -- альтернативная Британия конца VII века. Отрывок я привожу с двумя пропусками -- флэшбека-воспоминания и врЕменного перехода к другим сюжетным линиям.

И правда, сейчас они стоят возле небольшой, но опрятной, ухоженной хижины. Через приоткрытую дверь Танька замечает сполохи слабенького огонька, а доносящийся из нее легкий запах расплавленного воска подсказывает: горит дорогая свеча наподобие церковной. И вновь становится боязно: неужели же ее решили поселить здесь, отдельно от друзей?.. Но нет, это вряд ли! В хижине явно кто-то есть: даже на расстоянии слышны шорохи и шумное, прерывистое дыхание. А может быть, это часовня? Да, пожалуй, на то похоже: с чего бы в обычном доме жечь церковные свечи? И что с того, что на домике нет ни шпиля, ни даже креста: говорила же Санни, что христиане появились здесь совсем недавно! Ну, не успели еще обустроиться — вот и объяснение! И Танька, чуть успокоившись, смело заходит внутрь, опередив и стражника, и отца Гермогена.

Однако внутри хижина оказывается вовсе не похожей на часовню. Никаких икон, никакого убранства. Застеленный соломой пол, прямоугольный стол, небольшой очаг, несколько скамеек. На скамейках сидят двое мужчин в черных рясах: один, в черной круглой шапочке — горбоносый сухощавый старик с курчавой бородой, второй, с непокрытой головой — средних лет толстяк с бритым лицом и с огромной, занимающей почти всё темя, тонзурой.

При появлении Таньки толстяк с тонзурой тотчас же вскакивает, отступает к дальней стене и размашисто крестится. Горбоносый же не двигается с места и вдруг заговорщицки подмигивает сиде — однако вслед за тем повторяет жест толстяка. А стражник-англ тут же больно сжимает Танькино плечо сильными пальцами.

— Станд роу, де́рин! — рычит он сиде прямо в ухо. Та вздрагивает от неожиданности, пошатывается — но все-таки удерживается на ногах.

А двое мужчин в рясах молча разглядывают ее.

Вскоре, однако, бритый обладатель тонзуры нарушает тишину. Кашлянув, он обращается к своему товарищу на койне — языке, заметно отличающемся от хорошо знакомого Таньке классического греческого, но все таки не настолько, чтобы быть ей совсем непонятным:

— Ну, и каково твое мнение, отец Хризостом?

— Похожа, — выносит вердикт горбоносый. — Той же породы, что и их Хранительница. А может, и правда дочь...

— Здешняя королева узнала ее, — кивнув, перебивает бритый. — Да, это Этайн. Танка — кажется, в семье ее называют так.

— Странное имя, — задумчиво откликается горбоносый отец Хризостом. — Не похожее ни на бриттское, ни на гаэльское. Встречается разве что у остроготов, но у них оно мужское.

— Воистину странное, — соглашается бритый. — И само наречие, на котором Немхэйн общается с дочерью, тоже удивляет. Брат Ансельм, прежде бывавший в Далмации и во Фракии, вроде бы признал в нем язык славян.

— Славян? — по-прежнему задумчиво переспрашивает отец Хризостом — и тут же сам себе отвечает: — Впрочем, почему бы и нет? Пела же Немхэйн славянскую песню на свадьбе Пеады... Что ж, это можно и проверить!

И вдруг, повернувшись к Таньке, с ласковой улыбкой спрашивает ее на чудно́м, полупонятном языке:

— А́ли мя разби́раши, отрокови́че?

Вот так! Только что этот монах рассматривал и обсуждал Таньку, словно бы та была экспонатом в музее, а теперь вдруг пытается говорить с ней на мамином языке, на языке Учителя! На языке, на которым они с мамой обсуждали самое сокровенное, на языке колыбельных песен раннего детства: нянюшка Нарин пела их на камбрийском, почему-то упорно избегая родного ирландского, а мама — на русском...

А изобразить добрую улыбку пытается теперь уже и толстяк с тонзурой — только получается это у него плохо, фальшиво: глаза остаются всё теми же — настороженными, враждебными.

Ну, и к чему устраивать это нелепое представление, к чему лживо улыбаться, к чему коверкать мамин язык?! Отчаянная обида захлестывает Таньку, слезы застилают глаза. И, позабыв про всё, она вдруг устремляет взгляд на отца Хризостома и горячо восклицает по-русски:

— Да зачем же вы лжете! Зачем пытаетесь казаться добрыми — а сами... Вы и принца обманули, и короля Пеаду!..

И тут же отец Хризостом, задумчиво кивнув и так и не спрятав улыбки, поворачивается к товарищу:

— Да, несомненно, она ответила по-славянски. Но это, однако же, не наречие тех племен, что осели на Балканах. Я думаю, так изъясняется какая-то отдаленная ветвь славян — возможно, те, что живут на востоке за Эльбой, — и, тут же вновь повернувшись к сиде, дружелюбно продолжает, сначала на том же языке, похожем на исковерканный русский: — Благо́дарам тя, де́войче! — а потом, перейдя вдруг на камбрийский: — Дитя мое, с чего ты решила, что тебя обманывают? Мы и вправду хотим тебе добра.

— Добра? — фыркает сида в ответ. — И поэтому держите взаперти меня и моих друзей?

— О, это для вашего же блага, дитя мое! — бойко откликается отец Хризостом всё с той же дружелюбной улыбкой. — Здешние англы — они очень злы и на несчастных бриттов и гаэлов, и на народ холмов. А ведь бедный принц Кердик — наполовину бритт. Что же до несчастной твоей подруги, согрешившей с гаэлом, то это поистине чудо, что она спаслась от мучительной смерти. Так что возблагодарите господа нашего Иисуса Христа за то, что он надоумил королеву так вовремя приехать сюда и взять вас под защиту! А иначе бы... — и монах, перекрестившись, печально вздыхает.

А Танька подавленно молчит, пытаясь осмыслить услышанное. Ну не была она готова столкнуться с такой явной, бесстыдной ложью — да еще и в устах почтенных ученых людей! Нет, среди преподавателей в Университете, конечно, попадались и лукавые, и неискренние, и несправедливые, как мэтр Бонифаций. Бывало и так, что на лекциях им рассказывали о каких-то вещах, которые позже опровергались, — но это же были просто ошибки, а не осознанная ложь!

И, конечно же, ей опять не удается скрыть своих чувств! Сида чувствует, как щеки ее прямо-таки вспыхивают огнем — должно быть, они вот-вот станут совсем фиолетовые!.. Нет, лицо-то можно попытаться спрятать, наклонив голову, но как быть с ушами?.. Они же сейчас откинутся совсем назад, чуть ли не к затылку, как у разъяренной собаки!

Но отец Хризостом, видимо, совсем не разбирается в сидовых ушах. И понимает он поникший Танькин вид, должно быть, по-своему. Чуть заметно кивнув кому-то за ее спиной, он елейным голосом произносит:

— Фиск, мин би́рэ, а́лин хэ́о, уэ́лдэ!

И Танька ощущает, что железная хватка стражника, все это время сдавливавшего ее плечо, вдруг ослабевает.

А отец Хризостом, смиренно опустив глаза, вновь обращается к ней:

— Дитя мое, я думаю, мы сможем вывезти вас отсюда — всех троих, прямо в Камбрию, в Кер-Сиди.

Сердце Таньки вдруг подпрыгивает в груди, принимается бешено колотиться. А следом и уши радостно взмывают вверх — вот только маленький червячок сомнения никуда не девается. А еще в голове у сиды упорно крутится мысль: она ведь точно где-то уже слышала имя этого монаха!

А отец Хризостом, выдержав паузу и печально вздохнув, между тем продолжает:

— Правда, нам придется уговаривать королеву — она ведь боится отпускать вас в такой опасный путь! Но... Брат Якоб, — отец Хризостом кивает на прислонившегося к стене толстяка, — кажется, придумал выход.

Отец Хризостом опять ненадолго замолкает — а затем продолжает совсем тихо, почти шепотом:

— Дело в том, что королева очень надеется на помощь нашей миссии. Только вот оказать ее мы не в силах: не знаем средства. Но, может быть, то, в чем она нуждается, известно тебе? Тогда мы бы смогли помочь ей — и заодно уговорить ее отправить вас в Глентуи под надежной охраной.

И тут вдруг в разговор встревает толстый брат Якоб. Перебив велеречивого отца Хризостома, он немедленно переходит к делу:

— Скажи, дитя, что ты знаешь об эликсире, возвращающем молодость?..

Брезгливо поморщившись, отец Хризостом бросает на брата Якоба недовольный взгляд. Тот сразу же обрывает фразу, склоняет голову и принимается шептать какую-то молитву. А отец Хризостом, скорбно покачав головой, продолжает:

— Ох... Воистину, Господь даровал брату Якобу не только живой ум, но и чересчур поспешный язык. Но, дитя мое, не держи обиды на смиренного служителя Святой Церкви. К тому же брат Якоб со свойственной ему прямотой сказал то, что он думает. Да, он полагает, что вашей почтенной матушке ведома тайна этого эликсира... И, поверь, брата Якоба можно понять. Все ведь знают, что леди Хранительнице определенно больше полувека от роду. Однако согласись, дитя мое, что с виду ей не дашь и двадцати лет!

«Хризостом, Хризостом, — вертится всё это время в голове у Таньки. — Откуда же я знаю это имя?»

А отец Хризостом замолкает и, вперив в нее печальный взгляд, застывает явно в ожидании какого-то ответа.

«Хризостом?» — вновь мысленно переспрашивает себя Танька — и вдруг находит ответ! Да уж не тот ли это самый отец Хризостом, которого так расхваливал доверчивый принц Кердик, — «умный, добрый, почтительный»?.. Выходит, всё, что надо и монахам, и королеве, — это секрет вечной молодости сидов? Эх, знали бы они, чем приходится за эту молодость платить — может быть, ее и не пожелали бы вовсе!

И в воображении своем Танька переносится на два года назад, в те жуткие осенние дни.

<...>

 Воспоминания пронеслись вихрем, оставив после себя частый пульс в висках и дрожь в коленях. Исчезли и мама, и тетя Бриана, и свинцовые волны над Нуменором. Танька по-прежнему стоит в маленькой хижине перед двумя монахами, а третий прячется где-то за ее спиной, рядом с англом-стражником. Смуглый, бородатый, чем-то похожий на демона с иконы, изображающей Страшный суд, отец Хризостом все так же неотрывно смотрит на нее, ожидая ответа...

— Нет никакого эликсира! — решительно заявляет Танька. — Нет и быть не может!

Снова нетерпеливо вмешивается толстый брат Якоб:

— Значит, колдовской обряд? Или тайный ход из башни в ваш этот самый Аннон?

«Нет же! Не обряд и не ход! Не ищите ни снадобий, ни заклинаний, ни путей в волшебные страны: ничего такого у нас нет! Просто мы с мамой другие!» — горячие, взволнованные, честные слова уже готовы вырваться на свободу, и лишь в последний миг внезапная мысль останавливает Таньку: «Да ведь если я сейчас прямо откажу им — они же ни за что не выпустят отсюда ни меня, ни Санни, ни принца! А так все-таки остается какая-то надежда — хотя этот монах, отец Хризостом, конечно, и лжет!»

— Я постараюсь всё объяснить. Но мне надо подумать, подготовиться... — как же тяжело даются сиде эти слова! И как же настороженно слушает их притаившийся где-то в груди, прямо возле трепещущего сердца, «цензор»! Слушает, явно недовольствует — но пока все-таки молчит, словно бы сомневается!.. Преодолевая тягучее сопротивление своего мучителя-«цензора», Этайн тихо произносит: — Только дайте мне, чем и на чём писать!

И, окончательно успокаивая его, тихо, едва слышно, добавляет:

— Правда, я боюсь, мое объяснение вам не поможет...

<...>

Опустив голову, Танька стояла перед задумчиво смотревшим на нее отцом Хризостомом. Прошло уже бог весть сколько времени — а тот всё молчал. Зато шептал молитву за молитвой, перебирая четки, стоявший подле него брат Якоб. А за спиной у сиды слышались ровное дыхание стражника и тяжелое пыхтение отца Гермогена. Но отчетливее всего Танька слышала собственный пульс в висках — частый, неровный, повторяющийся короткими вспышками боли в разбитой губе.

Наконец отец Хризостом коротко кивнул.

— Хорошо, дочь моя... Брат Якоб, сделай милость, раздобудь девочке церы и стило... Впрочем, нет, не так. Потом принесешь ей в келью чернила, перо и пергамент, — и, обращаясь уже к кому-то за Танькиной спиной, ласково произнес: — Фиск, мин би́ре, фо́лг зо́нэ мэ́гдэн хриг, уэ́лдэ!

Тут же на Танькино плечо опустилась тяжелая рука. Знакомый голос стражника рявкнул прямо в ухо:

— Зу, де́рин! Не слэп! Гэ ут, снел!

Не понимая языка, но повинуясь какому-то наитию, Танька повернулась и направилась к выходу. Отец Гермоген, стоявший у двери с каменным выражением лица, отшатнулся с брезгливой гримасой, едва она с ним поравнялась. Толкнув дверь, сида выскочила из хижины — и облегченно вздохнула. Напоследок мелькнула нелепая мысль: «Попрощаться забыла — невежливо же!» — но возвращаться и исправлять оплошность совсем не захотелось. Впрочем, это, должно быть, и не получилось бы: за Танькиной спиной уже тяжело топал стражник — наверное, он и должен был вести ее дальше... Интересно, куда? Что этот отец Хризостом назвал кельей — какую-нибудь хижину, где ее запрут одну?