Рождённый ползать на столе

В стол не пишу, но он — первый, кто все это видит. Старина страше сидельца лет на десять. И школа косых прописей прошла через его еще не потертый временем дермантин. Не вписавшиеся в косую линейку кодовые загогулины "мама" и сочная двойка приручили молодого щенка, понявшего физически, что знание - сила. От той самой, шлангом от стиральной машинки, и если оглянуться назад, то это была не оценка, а предупреждение, что отношения с близкими в трафарет не впишутся. И не вписались. "Рожденный ползать..."

Когда у деревянного друга появился экранный конкурент, он недовольно поскрипывал и по детски воевал. Помогал проливать кофе на клавиатуру, замыкал дверцу или ящик, заставляя применять силу, чтобы добраться до флешки или дисков. Покрывался удивительным слоем пыли, странно свидетельствующей о том, что в доме никого нет. Хотя и были. А, может, и не было.

Первое сетевое опьянение творчеством напоминало время иллюзий выпускника. Так замираешь в предвкушении последнего звонка, еще не зная отдачи хлопающих перед носом дверей возможностей. Опьянение рифмой чем-то напоминало позитивную агонию выраженного сумасшествия. Как будто скопившиеся на пороге эмоций слова требовали выпустить их наружу. На выходе были сгустки ритмических строчек. Проза, как более требовательная и суровая дама, посещала реже.

Отрезвление от улетевших слов приходило с  утратами. Это были первые настоящие ключи шрамов, напоминающие, что слово любит две вещи: реальность и боль. Пьянящий шарм легких головокружительных метафор гнал волну и требовал выхода. Этот период длился лет семь. Потом пришла обратка в виде старой истины — за слова нужно отвечать. И то, что ты об этом не знал, небо не волнует. Первой ушла проза, так поковыряла носком сапожка в молочном снегу и слиняла, вместе с сюжетами, сказками и словами. Стихи, как Штирлиц, решили немного задержаться.

Когда свалилось знание о правилах игры в подобие и новогоднюю соборность, появился новый повод для страхов об ответственности за написанное. Молчание было вынужденным и болезненным. И до сих пор, боюсь писать, чтобы не навредить, ведь фантазии по барабану, кто за все это и чем будет платить.
Недавно старая дермантиновая обшивка стола изменила текстуру, утратив старые морщины стихийной рабицы узора. 

Теперь старик собирает пыль и слушает клацание клавиш, напоминая черный экран смерти последней винды. Характер у стола такой же вредный, за тридцать лет экранного движа он не привык ни к экрану, ни к моей электронной экипировке. Ревность вещи не похожа на человеческую. Ее преодолеть намного сложнее. Приходится уживаться. А писать на столе еще сложнее, чем в стол.

Раньше, когда на нем были стопки книг и тетрадей, ему могло казаться, что это новая инкарнация дерева, и он по прежнему основание, поддерживающее жизнь листвы. Только на них не прожилки, а слова. А листопады бывают вне времен года, бурные, нервные, с обещанием долгой тишины. Иногда я подслушивал его желание: сделать лист не осенним , а чистым. Старина пережил шесть системников и несколько ноутов, переживет и  своего хозяина. Наверное, ненадолго. Выкинут старую рухлядь и заменят модульным пластиком. Так смывает книги судеб безжалостное время, некоторые даже не пролистав.

У рожденных ползать есть маленький бонус: их трудно поставить на колени...